Перевертыш

— Интересно, откуда таких призвали, — сказал Пан, фыркая от смеха в рукав штурмкомба. — Правда что ли из сиротского приюта?

— Да кто ж знает, — пожал плечами Волчок, — в механики частенько всяких чудиков берут, вот был у нас один, еще на «материке»…

Пусть и рассказывал Волчок интересно, и Пан подхихикивал в нужном месте, но анекдот из жизни не тронул снайпера. Почему-то начала свербить мысль об Успенском. Где он, почему за весь день так и не показался на глаза? может, ему тоже стыдно за негритянку? Или все-таки капитан Мишин добрался хотя бы до одного из них?..

… Старший сержант Успенский пришел в казарму, когда уже окончательно стемнело, и Пан собирался на воздух, покурить в одиночестве заключительную на сегодня папиросу. Заметив его фигуру еще у входа в спальное помещение, Пан обратил внимание, что сержант злой, как черт. А когда тот подошел поближе к их стоящим рядом койкам, то снайпер разобрал и еще одну интимную деталь: пальцы Успенского были вымазаны в чернилах. Неужели, в самом деле, происки капитана госбезопасности?

— Курить идешь? — спросил Успенский. — Возьми меня с собой…

— А ты не успел что ли по дороге? — спросил Пан.

— Успел, но еще хочу, — пояснил сержант. — Покурить и завалиться спать, что б не видеть этих проклятых циферок…

Уже усевшись в курилке, оборудованной, как положено, поодаль от входа в казарму, Успенский, чуть поостыв, объяснил:

— Знаешь, что писарей у нас только в полках, да и то не всех, держат?

— А причем тут писаря? — удивился Пан.

— А при том, что вся писарская работа в батальоне перекладывается комбатом на штабных и ротных, штабных у нас — по пальцам посчитать, ничего они сами не успевают в писанине, ну, а ротные, как положено старшим по званию, перекладывают её на взводных. А мне на кого переложить? на тебя, что ли?

Оказалось, что почти весь день, с перерывами на обед и ужин, старший сержант провел в штабе, обсчитывая израсходованные боеприпасы, составляя акты на списание, потом рассчитывая потребность на месяц вперед и составляя ротные заявки, которые потом, объединенные с заявками других рот, уйдут в штаб армии.

— А там же конь не валялся, — рассказывал Успенский. — Почти три месяца никто ничего не писал и не списывал. Бои. Вот мне и досталось на весь день.

«А старшина ротный?» — чуть было не спросил Пан, но прикусил язык, вспомнив, что по прибытии в батальон его одевал и обувал сам Успенский.

— Сочувствую, — сказал Пан, — вот только как бы нам и на завтра в такую же писарню не угодить…

— К капитану что ль? — уточнил Успенский, прихватив из стоящей рядом обрезанной бочки из-под бензина горсть песка и пытаясь хоть чуть-чуть оттереть чернильные пятна на пальцах. — Это вряд ли. У него визитеры какие-то, аж из Москвы прилетели, причем — именно по его душу. А пока проверяющие или помогающие в части, отчетов никто не пишет, так уж заведено…

Поболтав еще минут десять уже после перекура, старший сержант собрался в казарму, отдыхать.

— И что б никто до утра не тревожил, — мечтательно сказал он у самого входа в казарму. — А то опять, как вчера, праздник придумают…

— Негра-то хоть своими ногами ушла с утра? — поинтересовался Пан.

— Своими, только не с утра, — засмеялся, вспомнив, Успенский. — Она к обеду только протрезвела, а Дед её, с глаз долой, подальше запрятал в ангаре. Там же взвод спрятать можно, и не найдешь, если не знаешь. А ты переживал?

— Да я больше за нас с тобой переживал, — сказал Пан. — Что-то в последние дни на нас в самом деле приключения ненужные сыпятся, как горох из худого мешка.

— Вот выспимся — и забудем о том, что было, — мечтательно ответил Успенский.

Вот с такими спокойными и умиротворенными мыслями они и заснули…

В половине второго ночи, когда до конца смены оставалось чуть меньше получаса, дневальный у тумбочки немного расслабился, предвкушая отдых от бестолкового, но определенного уставом ночного стояния перед дверью. И в этот момент, как в какой-то нелепой, абсурдистской сказке, дверь приоткрылась и в казарму вошел невысокий мужчина в кожаной куртке с тростью в руках, сильно припадающий на левую ногу.

Дневальный открыл рот, что бы вызвать дежурного, потом закрыл, соображая, как же мог попасть на территорию части штатский, да еще в такое время суток, когда караулы усиленно бдят, а нормальные люди спят. Потом еще раз открыл рот, но мужчина уже подошел к нему и попросил:

— Не кричи, сынок, я не надолго…

Солдат успел различить сильную седину в густых и длинных волосах незнакомца, и в этот момент из дальнего, офицерского закутка казармы вырвались комбат и замполит, явно поднятые тревожным звонком дежурного по части, оба въерошенные, спросонья толкающие друг друга.

Дневальный опять открыл рот, раздумывая, что же теперь-то делать: звать дежурного, орать «Смирно», в честь появления комбата и замполита, или просто зевнуть и промолчать, прикидываясь умным? Все эти вопросы разрешил вошедший с улицы особист, капитан Мишин, и так же, как неведомый штатский, по-простому сказавший дневальному:

— Отставить дежурного. Мы не надолго.

— А вы, товарищи, постойте пока здесь, — попросил комбата и замполита штатский, проходя вслед за капитаном Мишиным в спальное помещение.

Еще не успевшие проснуться комбат и замполит дружно посмотрели в спины неожиданным гостям. Потом также дружно покрутили головами, стряхивая сон и, не будь тут дневального, в сердцах плюнули бы прямо на пол…

А Мишин подвел своего московского гостя к койкам Успенского и Пана.

— Вот они, оба… — тихо сказал он, стараясь не разбудить никого из окружающих.

— Что ж тут у вас даже тумбочек нет? — со вздохом сказал Октябрьский и, кряхтя, опустился на край койки Пана.

Пан открыл глаза. Потом закрыл. Потом открыл окончательно и посмотрел на капитана Мишина. Вяло махнул рукой:

— Вы мне снитесь, товарищ капитан…

— Вставай, Пан, — негромко, но внушительно сказал особист. — И Вещего буди, только без лишнего шума…

— А это кто? — уже вскакивая и автоматически, на рефлексах, начиная одеваться, спросилПан, кивая на штатского.

— Узнаешь, — пообещал Мишин.

Пан пожал плечами, он еще не до конца проснулся, что бы нормально, четко соображать, но вот передвигаться, одеваться и будить товарищей уже мог. Проснувшийся со злобой в душе, и ненавистью ко всему человечеству, не дающему ему в очередную ночь выспаться, Успенский не успел ни на кого вылить свое настроение, моментально углядев и особиста, и таинственного штатского человека.

— Оделись? — уточнил Мишин через пару минут. — Значит, поехали…

— Через дверь выходить собираетесь, любезный Пал Сергеич? — спросил штатский.

— А как же еще? — удивился Мишин.

— А вот окно — тоже неплохой выход, — сказал Октябрьский, — сержант, будьте добры, откройте…

В окно Егор Алексеевич вышел с трудом, даже, пожалуй, без помощи Пана и Успенского не вышел бы вовсе.

— Никудышный из меня теперь оперативник, — весело заметил он уже на улице, поблагодарив солдат. — Но — зато теперь очередная легенда о подземных ходах или всесилии особых отделов вам обеспечена, только раму поплотнее прикройте…

Октябрьский бодро похромал к КПП, следом за ним, удивляясь и недоумевая, последовали проснувшиеся окончательно штурмовики, замыкал процессию капитан Мишин.

…Всю дорогу до комендатуры они молчали. И Октябрьский, которому не хотелось ничего говорить солдатам до поры, до времени. И Мишин, который во всем подчинялся Егору Алексеевичу, почувствовав в нем не просто проверяющего и «личное доверенное лицо», а родственную душу, любящую длинные, многоходовые комбинации, в начале которых достаточно просто попить в компании с нужным человеком кофе или чай, а в конце — изменить государственный строй где-нибудь в Аргентине. Успенский и Пан молчали потому, что не были приучены при посторонних первыми задавать вопросы офицерам. А Октябрьский, при всем его добродушии и нестандартном поведении, был для них чужим.