Перевертыш

— А Воробьев — это старичок такой? — уточнил Октябрьский. — Сухонький, маленький? Помню его… надо же, куда его служба занесла… Тут все спокойно, он и не такое видел и знает, вот только не расскажет никому…

— И, наконец, основные, главные мои свидетели и очевидцы: рядовой Панов и старший сержант Успенский из штурмового батальона, — закончил Мишин. — Эти ни с кем информацией не делились, даю слово за них.

— Вы хорошо сработали, товарищ Мишин, — серьезно так похвалил капитана Октябрьский. — Обычно в таких делах гораздо больше ненужных свидетелей…

— Свидетелей-то в самом деле гораздо больше, тут и все, кто в задержании участвовал, и кто видел, как задержанных привозили и оформляли, но это те свидетели, что не в курсе дела, кто, кого и за что, — признался капитан. — Вот только с местными беда, все-таки, «Мартышка» — проститутка, кто к ней ходил, пользовался, так сказать, услугами, вычислить трудно, но они могли что-то видеть и знать. Тем более, что подруги её и сама хозяйка видели, как она… х-м-м… отключается, если так сказать можно.

— С местными-то проще, Пал Сергеич, — отозвался Октябрьский. — Тем более, во время войны. Кто-то под шальную пулю попал, кто-то вообще пропал без вести. Да и просто с ума сходят многие от постоянного страха. Мало ли, что кому почудиться, да еще девицам с такой специальностью… Это своих людей беречь надо. А этих… Кстати, думаю, что никто из клиентов ничего особенного не замечал, иначе по району хотя бы слухи бы ходили, а вы ничего так и не узнали…

— Пока не узнал, но ведь и дело-то только-только начато, — сказал Мишин. — Да и с агентурой у нас практически полный ноль…

В двери кабинета постучали. Октябрьский вернул капитану пробирку с голубой кровью, знаком приказав спрятать её обратно в холодильник, и громко разрешил:

— Войдите.

— Разрешите, товарищ капитан, — привычно обратилась к начальнику вошедшая первой Настя, — а мы с обеда…

*

Почти весь день, за исключением обеда, Пан провел в знакомых развалинах, отрабатывая до автоматизма уже знакомые приемы стрельбы по своим секторам, наблюдения за местностью, связи с поддерживаемым им взводом. В роли взвода, правда, выступал Волчок, но сигналы между ними от того не становились другими. В самом конце дня, когда уже и сам Волчок, намотавшись, устал и захотел откинуться на коечке в казарме, Пан придумал пострелять из пистолета, будто специально оттягивая возвращение в расположение батальона.

Волчок растянулся на одной из заготовленных в течение дня лежек, покуривая неизвестно как добытую ароматную «офицерскую» папироску, а Пан, отойдя полсотни метров от него, сосредоточенно вбивал пулю за пулей в выбранную им мишень среди развалин, изо всех сил стараясь укладывать короткие, на три-четыре патрона, очереди из «семена» как можно кучнее. Он в самом деле не торопился назад. Во-первых, ему почему-то было стыдно за вчерашнее ночное происшествие с негритянкой, как будто он, в самом деле, был хоть в чем-то виноват. Еще утром, после завтрака, он на секунду заскочил в технический ангар, но не увидел в его дальнем углу ни старого матраса, на который положили ночью перепившую и перелюбившую негритянку, ни её саму. Конечно, если бы он один вышел в развалины на стрельбы, то непременно обогнул бы расположение батальона и посмотрел на следы, ведущие к техническому ангару и от него, но в одиночку тренироваться снайперам не полагалось, и судьба негритянки так и осталась неизвестной. Впрочем, можно было бы вечерком заглянуть к Деду и поговорить с ним, но — Пану такое беспокойство показалось лишним. В самом деле, ну, что за беда, если по собственному желанию гулящая девка переспала с десятком выпивших солдат? Никто её не насиловал, даже деньги дали, а вот то, что напоили, то ведь и сама должна была сообразить, что русская водка стаканами — это не местный шнапс пополам с водой да еще и сто грамм за весь вечер и полночи.

Ну, а во-вторых, Пан еще с утра ожидал вызова к капитану Мишину и продолжение писаний отчетов, разъяснений, докладов и рапортов по событиям у борделя и в доме напротив, где они со старшим сержантом Успенским обнаружили таинственную штуку, пугающую всякого, кто приближался к ней. «А что же еще могло пугать в этом доме?» — уже давно сделал вывод Пан.

Но к Мишину его и Успенского не вызвали. В обед «солдатская почта» рассказала, что к их особисту нагрянула аж целая комиссия с материка, причем, непонятно, то ли помогать в делах, то ли наказывать за уже сделанное. Но все равно, в таком случае тем более следовало держаться от капитана подальше, и дело даже не в том, что его возможные грехи тенью лягут на рядовых солдат батальона. Просто всё это грозило новым валом бумаг, а Пану и уже сочиненных хватило выше крыши. Никогда после школы он не писал так много, как в последние дни. Ведь даже письма домой получались у него короткие, из трех-четырех строк: «Жив-здоров, чего и вам желаю, как там мама и сестра? как школьные друзья? как дела на заводе?». Да и то про завод лучше было не спрашивать, оборонное предприятие, и Пан чаще писал: «Все ли в порядке на работе?»

Наконец, достреляв вторую обойму и, как положено по внутреннему батальонному приказу, зарядив пистолет третьей, Пан позвал отдыхающего Волчка:

— Рядовой Панов стрельбу окончил! Двигаемся на ужин?

— Ну, разродился, — с облегчением вздохнул Волчок, — и как тебе не надоело?

— Не знаю, — честно сказал Пан, — пошло удачно, дай, думаю, от души под легкую руку постреляю. Все польза, чем в казарме карты перекидывать…

— Ну, для боевой учебы польза, это точно… — согласился Волчок, закидывая на спину штурмгевер. — Пошли.

В столовой уже было пустовато, основные подразделения успели отужинать и теперь подходили или несущие наряд и подмененные, или такие вот, как Волчок с Паном, припозднившиеся. Но качество и количество предлагаемых блюд от этого не менялось, иной раз даже увеличивалось количество, что б не пропадало ранее не съеденное другими.

Получив по миске перемешанных с фаршем макарон, по куску хлеба и кружке чая, солдаты присели за ближайшим длинным столом, что б не топтать зря ноги, и принялись за ужин.

Пока Пан и Волчок наворачивали свои изрядные порции, под навесом столовой появились два молоденьких, чумазых, как поросята, механиков. Сложив у поддерживающего крышу столба свои промасленные бушлаты, они подошли к котлу полевой кухни, у которого хозяйничал отряженный в наряд один из «стариков» третьей роты, и жалобно попытались заглянуть тому в глаза, мол, не осталось ли для сиротинушек кусочка хлебушка.

— Ну, вы, «духи» из подземелья, — цыкнул на них «старик», — сколько раз говорить, что не в сиротский приют попали? Говорите громко, зачем пришли!

— На ужин, — скороговоркой выпалил один из них, — товарищ старшина только что отпустил, движок перебирали…

— Ну, уж понятно, что не золото рыли, — засмеялся «старик», — хотя, говорят, здесь и золото встречается. Не в городе, понятно…

— А где? — удивился «новичок».

— Эх, молодежь, книжки надо читать, — огорчился «старик», уже накладывая им в миски не меньшие, чем Пану с Волчком, порции. — У Джека Лондона об этом написано, про золотую лихорадку…

— Так это ж на севере было, вроде бы? — засомневался один из «духов».

— И здесь тоже было, — авторитетно заверил «старик», — вы только это, не садитесь прямо на скамью, потом за вами ни один штурмкомб не отстираешь, так и будет народ в масляных пятнах ходить…

Оба «новичка» вопросительно уставились на раздающего, мол, что ж нам, на земле сидеть? Хотя в эту минуту Пану показалось, что за тарелку макарон по-флотски после окончания переборки движка они сядут не только на землю, а и на раскаленную сковородку, сняв предварительно, в самом деле, грязные, промасленные штаны.

— Вот, видите, у столба дерюга лежит? — показал половником «старик». — Постелите и на нее садитесь…

Обрадованные бойцы, напоминающие мартышку и очки, минут пять не могли приладить кусок дерюги на скамейку, пока не догадались сначала положить на стол свои миски и кружки с чаем, которые упорно не выпускали из рук.