Гордое сердце

Она покрутила головой и, прежде чем смогла произнести слово, он снова начал говорить.

— Нет, и вам это также никто из родственников не передал. Вы можете делать то, что умеете, и иметь целую банду пацанов, и все они будут обычными детьми, как дети прочих женщин — ничуть не лучше. Ко всему прочему, вы бы не были для них хорошей матерью! Такая женщина, как вы, и не может быть хорошей матерью — вы слишком много размышляете о чем-то другом.

— Я могу быть хорошей мамой, — сказала в бешенстве Сюзан.

— Не думайте только, что я не знаю всего того, что необходимо знать о детях, — продолжал он. — У меня есть дети — трое мальчиков и одна девочка — и ни один из них не знает, как взять в руки долото. И не хочет знать.

— А их мать?

— Три матери! — насмешливо прогрохотал он. — Они у меня от трех разных женщин! И все они одинаковые!

Сюзан не ответила; она не будет больше вести разговоры с ним на эту тему. Что он мог знать о маленьком домике у леса, который стоит в конце улицы, залитой светом, что он может знать о чувстве защищенности любовью Марка, о его словах, что только из-за нее и живет на этом свете? Если она уедет в Париж, она убьет его. Она не может ехать в Париж, раз ее ожидает Джон, тепленький, выкупанный и розовый, на детском стульчике на кухне. Она не может уехать.

В конце каждого дня Сюзан убеждала себя, что в Париж она не поедет. Но утром, когда она вытирала пыль и наводила порядок, она желала, чтобы у нее не было положенных в банк пятисот долларов, полученных за фонтан. А Дэвид Барнс об этом знал, так как ничего не взял с нее за мрамор. Она пыталась заплатить ему, но он со злостью сказал:

— Я ваших денег не хочу. Оставьте их себе. У меня есть все, что нужно.

— Но ваши дети, — запротестовала она, но он не дал ей закончить.

— Ну их к черту, я им ничего не даю и не могу дать.

— Вы ничего не даете своим детям? — вскрикнула она.

— Они мне совершенно безразличны.

— Но они у вас есть, — с ужасом с голосе сказала Сюзан.

— Не у меня — у их матерей, — он захихикал, а после расхохотался.

Мгновение она смотрела на него, не веря своим глазам, потрясенная тем, что мужчина, всего себя отдающий искусству, может быть таким жестокосердным.

— Где они? — спросила она у него.

— Не знаю, — ответил он. Голос его звучал равнодушно, но глаза сразу увлажнились.

— Посмотрите, Сюзан, — прошептал он. — Смотрите! — Она посмотрела на линию, которую он провел пальцем вдоль грубого края мрамора. — Вот так склоняется голова. Только сейчас я это заметил.

Голос у него был нежный и задушевный; и хотя всего минуту назад она его ненавидела, Сюзан наклонилась и поняла его.

— Мрамор поддается этой линии, — прошептала она.

— Да, — сказал он. — Вы это тоже видите?

Она кивнула. Они посмотрели друг на друга в полном взаимопонимании, и все прочее вскоре было забыто.

Утром они продолжили спор. В банке у нее были деньги. Значит, она не могла отговориться: «У меня нет денег». Она не могла также сказать: «Я хочу купить на них что-то для семьи. Мне они нужны» Она ведь не умела лгать. И потому она просто сказала ему:

— Я не могу ехать, так как этого никто не понял бы: ни мой муж, ни моя мать, ни друзья, — никто бы меня не понял. — А потом добавила: — Разве что отец.

— Ну и что, что? — орал он на нее и заламывал в отчаянии свои грубые, сильные руки. — Что, черт побери, в том, понимают они или нет?

Он весь дрожал от бешенства, затем внезапно успокоился, сел, наклонился вперед, держа руки на коленях, и сказал ласково:

— Сюзан, неужели для вас ничего не значит, что вы можете стать одним из величайших скульпторов своего времени, может быть, всех времен? Нет, дело даже не в этом, Сюзан, в вас живет глубокая страсть, которая гораздо глубже любви, супружества, материнства. Страсть творить, создавать вещи такими, какими вы их чувствуете и видите. Никто другой не сможет сделать это так, как вы, нет. Подождите, это не важно, суть в том, что вы никогда не будете счастлива как женщина, пока не утолите эту страсть. Нет, подождите, не говорите ничего. Больше я не буду вас спрашивать ни о чем. Послушайте, я забронировал для вас билет на корабль на третье сентября. Не на мой корабль — я еду на следующей неделе, чтобы избежать ненужных сплетен. Но вы можете мне сказать, прежде чем я уеду, какое вы приняли решение. Нет, сейчас я не хочу слышать ни слова.

Он встал и шатающейся походкой вышел из помещения. Сюзан надела шляпу и направилась домой. Люсиль сидела на веранде своего домика с третьим ребенком на коленях; Сюзан на минутку задержалась и поднялась наверх. Это был мальчик.

— Я рада, что это мальчишка, — сказала Люсиль голосом, в равной степени гордым и неудовлетворенным. — Женщинам и так чересчур тяжело, зачем же плодить новых несчастных?

Сюзан с улыбкой склонилась над маленьким, серьезным, розовым личиком. Она взяла ребеночка на руки. Что же, собственно, такого есть в детском тельце от чудесной силы, когда прижимаешь его к груди? Минуту она стояла, смятенная и глубоко расчувствовавшаяся. Затем она снова положила ребенка, поцеловала Люсиль в щеку и, не увидев удивления на ее лице, исчезла. Сюзан ждал ее собственный домик в конце улицы, Джон засмеется, как только она войдет на кухню, а Джейн нежно отметит: «Он сегодня был такой милый! Может, мне остаться и покормить его? Все уже приготовлено». И Марк придет домой. Она спешила изо всех сил и взлетела по ступенькам с бьющимся сердцем.

В ателье она не ходила целую неделю, и Барнс не писал ей, как будто ничего не заметил. Дома она вполне счастлива, говорила она себе, очень счастлива. За день до его отъезда она пришла попрощаться с ним и обнаружила его работающим. Она вошла внутрь через раскрытые двери на террасу, как и всегда. Он стоял на коленях перед «титаном», послеобеденное солнце освещало статую. Он быстро ударял киянкой, торопясь закончить свое произведение. И когда она увидела его в таком виде, основание ее маленького семейного счастья пошатнулось.

— Ну? — сказал он и поднял взгляд, когда ее черная тень упала на мрамор.

— Я всего лишь пришла попрощаться с вами, — сказала она. Она точно знала, что хотела сказать.

— Так вы не едете? — спросил он осторожно таким голосом, каким обычно говорят у постели умирающего или у гроба покойника.

Она покрутила головой, а он встал, положил инструменты и подошел к столику, где на листке бумаги написал адрес.

— Если когда-нибудь до вас дойдет, что вы сделали ошибку, можете написать мне туда. Но ничего другого мне не пишите. В ином качестве вы меня не интересуете. — Он вернулся к своей работе, схватил инструмент и снова преклонил колени перед своим «титаном».

Она возвращалась домой в ярком сиянии послеобеденного солнца и не знала, день сейчас или ночь. В руке она держала обрывок бумаги, поднявшись по лестнице вверх, она положила его под статуэтку ребенка, которую так и не закончила. Она стояла и осматривала это пустое помещение. Теперь комната сделалась еще более пустой, чем когда-либо до этого, и, видимо, пустой она останется навсегда. Затем она услышала шаги Марка в холле и его голос, звавший ее.

— Сюзан? Сегодня я быстро вернулся!

Она сбежала вниз и бросилась к нему на грудь.

— Марк, Марк, Марк, — причитала она, прижимаясь к нему.

— Сюзан, в чем дело? Что, милая? — в ужасе спрашивал он.

— Ах, Марк, — сказала она, затем начала смеяться, отодвинулась от него и вытерла глаза.

— Я не ждала тебя так быстро. Я еще никогда так не радовалась твоему приходу.

— Что-нибудь случилось? — осведомился он в беспокойстве.

— Нет, не случилось, — сказала она. — Я люблю тебя, люблю тебя.

Они крепко обнялись и принялись целовать друг друга так, как не делали этого долгие месяцы. Затем в темноте она решительно обратилась к нему со словами:

— Марк, пора бы нам завести второго ребенка. Я хочу еще одного.

А он ответил страстно, но с некоторым опасением в голосе: