Гордое сердце

Мрамор уже не был просто каменной глыбой. Из него проявлялась теплая, белая человеческая фигура, появляющаяся на фоне скалы. Она схватила резец и сразу же отложила его, словно в беспамятстве… Ей надо было идти домой, уложить Джона в кроватку и приготовить Марку ужин. Это та работа, которую она теперь должна сделать.

Когда Марк пришел домой, еда для него была готова, Джон, выкупанный и одетый в ночную рубашку, как раз заканчивал есть. После того, как он немного поиграл с сыном, они вместе уложили его спать, сели за ужин, и Марк рассказывал о своих делах за весь день. Он закончил рассказывать и с интересом спросил:

— Урок прошел хорошо?

— Да, хорошо, — ответила она.

— Что ты там делала? — спросил он.

— Я все время лупила по камню, словно каторжник на строительстве шоссе.

Он засмеялся, и она рассмеялась вместе с ним, так что он даже и не заметил, что она ему ничего больше не рассказала.

Лето пролетело совершенно незаметно. Джейн украдкой приходила раньше положенного времени и оставалась дольше, а когда Сюзан вечером возвращалась домой, всегда запыхавшись из-за того, что опаздывала, то обнаруживала, что зелень вымыта, а мясо приготовлено, а Джон выкупан и как раз ужинает.

— Да у меня больше и никакой работы нет, — сказала Джейн. — Я тут хоть чем-то, по крайней мере, занимаюсь — вам не надо мне платить больше обычного.

И Сюзан, зная, что дом и ребенок находятся под присмотром, оставалась в мастерской до самого наступления летних сумерек, пока еще было светло, и возвращалась только к тому моменту, когда Марк приходил домой. Майкл еще несколько раз позировал ей, пока его тело не запечатлелось в ее памяти. Но затем она отошла от натуры, сделала фигуру еще более стройной и юной, так что это уже был не Майкл, а некий выдуманный образ. Все это время рядом с ней был Барнс, хотя он особенно ее и не замечал.

Он наблюдал за нею искоса, стоя за своей работой, молчал или же внезапно кричал на нее, разъяренный неудачной линией или же скольжением резца Сюзан. Но ничто не злило его больше, чем обнаружившийся факт, что ей не хватает силенок.

— Вы ведь делаете не идиотский сувенир! — орал он. — Вы же не торговка побрякушками. Отсеките то, отсеките это! Прямо, твердо и наверняка!

Сам он к скульптуре не прикасался и даже ни разу не продемонстрировал, что имеет в виду. Он был к ней немилосерден и не делал никаких поблажек только из тех соображений, что она женщина.

— Забудьте раз и навсегда, что вы женщина! Бог-то об этом тоже не думал, когда дал вам такой талант. Высеките эту линию поглубже, ударяйте сильнее — вот так! Вот так!

Она ударяла с размаху.

— Чтобы я не слышал девичьего постукивания, — сказал он жестко. — Когда будете доделывать мелкие детали, вы должны научиться ощущать, как будто кончик резца растет у вас прямо из пальца, но пока что вам еще нужны мускулы.

Ночью у нее настолько болели плечи, что она не могла спать. Но ей не нужна была снисходительность только из-за того, что она женщина.

Когда фонтан был завершен, Барнс бегло его осмотрел.

— Для первого раза довольно хорошо, — признал он. — Но вам необходимо углубить знания анатомии. Вы невероятно искусно сфотографировали тело, но не проработали его наощупь, у фигуры нет скелета. Когда осенью мы прибудем в Париж, я пошлю вас к своему приятелю-хирургу. Он и меня учил, когда я был парнем в вашем возрасте. Я наблюдал за ним так долго, что и сам смог бы провести сложную операцию. Вам необходимо получить знания о внутренних органах, иначе вы не сможете создать ничего, кроме фотографий.

Сюзан стояла, не отвечая, а только слушая. Фонтан, который она несколько минут назад считала прекрасным, почти что таким, каким она его воображала, теперь казался ей ученической работой, убожеством.

— Продайте его, продайте, — сказал он неприветливо. — Он как раз хорош для продажи.

— Мне надо высечь на нем свою фамилию? — спросила она скромно.

— Нет, — зарычал он, — для этого он недостаточно хорош.

И так она продала его миссис Вандервельт за пятьсот долларов. Но когда фонтан уже стоял на своем месте на фоне темных тисов, она украдкой полюбовалась им.

«Он — дело моих рук, хотя и несовершенное дело», — думала она про себя, процарапывая свое имя на ладони протянутой руки. Если по прошествии времени она начнет стыдиться его, то ее имя, наверняка, уже давно будет смыто водой, непрестанно падающей на ладонь.

— Не подписывайте своих работ, — сказал он однажды в августе, — пока за вами не будет двух лет обучения в Париже. А когда я скажу свое добро, вы сможете начать подписывать свои работы. До этого времени вы не сможете определить, хорошо или плохо то, что вы делаете. Все, что вы сделаете, вам заранее будет казаться прекрасным. Но вам надо научиться критически относиться к своим работам.

— Я не говорила, что поеду в Париж, — произнесла она тихо. — Сейчас я никак не могу уехать.

Барнс в этот момент вырубал из глыбы мрамора фигуру Леонардо да Винчи, своего одиннадцатого титана. Ему позировал мужчина, которого она никогда в жизни не видела; она не могла понять, зачем он взял себе натурщика, ведь он ни разу на него не взглянул. Он сказала ему: «Прогуливайтесь, читайте, делайте, что хотите, только не приставайте ко мне. Я не желаю слышать ваш голос, и не хочу ничего знать о том, что вы думаете. Я плачу вам только за ваше тело. Ваш мозг для меня ничего не значит. Мозгом обладаю я, чтобы вложить его в вашу фигуру».

Неожиданно он обернулся к ней, когда она сидела и вырисовывала деталь ноги, и заорал:

— Что вы там говорите? Я уже написал о вас своему учителю. Я хочу, чтобы он вас посмотрел, прежде чем я начну тратить на вас время. Если же из вас вылупится только ремесленник, я не буду гробить свое время на занятия с вами. Практика — это единственная возможность приобрести опыт и проявить себя. Этот фонтан мне ни о чем не говорит — слишком очаровательно, красиво до отвращения.

— У меня дома муж и ребенок, — сказала она.

Он повернулся к ней спиной и пятнадцать минут яростно работал. Затем он крикнул, перекрывая грохот от ударов киянкой по резцу.

— Любая баба может иметь мужа и детей. Но что у них общего с вами?

Он не оглянулся, чтобы взглянуть на нее, а только как бы на минуту прервал работу в ожидании ответа, хотя и делал вид, что раздумывает над следующим движением резца.

— Я люблю своего мужа и своего ребенка, — сказала она четко.

Он снова начал с жутким шумом колотить киянкой и уже не обращался к ней; на этот раз она ушла несколько раньше.

— До свидания, — сказала она, но он не ответил.

Когда лето начало близиться к концу, они начали ругаться из-за отъезда. Но как только Барнс обнаружил, что Сюзан не боится его гнева, то сразу перестал злиться. Теперь он говорил с ней ласково, пытаясь убедить ее своими аргументами.

— Я видел много начинающих скульпторов, Сюзан, но самородного таланта мне не приходилось встречать. У вас такой талант есть. Возможно, что он для вас ничего не значит, но избавиться от него вы не сможете. Вы не сможете его забросить. Он внутри вас, это вы. А то, что вы об этом не знали, вышли замуж за юношу и родили ребенка, это еще не дает вам права небрежно обходиться с даром, которым вас по недоразумению наделил Господь Бог.

— Может быть, я смогла бы передать его своему сыну, — сказала она.

Его лицо порозовело от гнева, но он взял себя в руки.

— Сюзан, послушайте. Вы признаете, что я больше вас знаю?

— О чем-то, несомненно, больше.

— Я имею в виду то, чем мы с вами здесь занимаемся. — Он никогда бы не произнес слово «искусство», потому что ненавидел его.

— Да, — ответила она, — в этом, пожалуй, да.

— Что касается меня, это единственное дело, которое я хорошо знаю, — сказал он. — Да и в отношении вас то же самое, хотя вы об этом не знаете. Я вам кое-что скажу. Вы сыну ничего передать не сможете. Кто это дал вам? У вас был хотя бы один скульптор в семье? Или, по крайней мере, художник?