Страница 20 из 35
Уже само словосочетание «сестры Берри» кому-то ностальгически напомнит далекое детство, кому-то юность. Оттепель в Союзе потихоньку сошла на нет, «железный занавес» все надежнее перекрывал доступ в страну всего «западного» и «загнивающего». Правда, страху у людей поубавилось, но евреям приходилось не сладко: еврейские книги, еврейский театр, еврейские школы все еще были под запретом. В Москве работало всего две синагоги, да и те наводненные осведомителями КГБ. Сионизм был обвинен во всех всемирных грехах, поэтому ни еврейской культуре, ни еврейской музыке пробиться не удавалось. Практически все пути проникновения музыки из свободного мира на необъятные просторы нашей социалистической Родины оказались под пристальным вниманием соответствующих органов, представители которых, кстати, с удовольствием слушали редкие заграничные пластинки, конфискованные у арестованных, у «несознательного элемента». Естественно, что среди многих «вражеских» исполнителей сестры Берри – две еврейки, да еще и американки! – были на особом счету: душевные и оптимистичные голоса сестричек пели о далекой сказочной Америке, где живут – и поют при этом – счастливые и свободные евреи… Достать их пластинку и переписать песни на огромную магнитофонную бобину почитали за огромную удачу. Но мало кто из «охотников за голосами» Клер и Мерны знали в те годы, что корни их семьи уходят на Украину, в прекрасный Киев.
В начале XX века на Подоле жил человек по фамилии Бейгельман. Как и его предки, он был бубличником – пек и продавал бублики. В Киеве 1918–1919 годов человеку его национальности выжить было трудно: беспрерывно менялась власть – белые, красные, желто-блакитные и прочие. В поисках лучшей жизни один из сыновей Бейгельмана – Хаим – сбежал из родных мест в Америку. Он поселился в еврейском квартале Ист-Сайд в Нью-Йорке, где преобладающим контингентом в те годы были выходцы из России. Здесь Бейгельман-младший нашел себе угол и еврейскую жену Эстер, тоже эмигрантку, но только из Австрии. Она знала немного польский, немецкий, французский, но свободно, как и Хаим, говорила на идише. Молодая семья поселилась в Бронксе. «Там же мы родились с Мерной, и другие наши сестры, – вспоминает Клер. – Семья была большой и дружной, несмотря на все, казалось бы, внешние различия. Мы всегда ели только вместе, отдыхали вместе, гуляли, помогали маме по хозяйству. Это сегодня дети могут неделями не общаться с родителями, а у нас, к счастью, было не так. И, став уже сама мамой, я всегда говорила дочери: “Семья должна быть у женщины на первом месте. Запомни: семья – это номер один, всегда”».
Телевидения в те годы еще не было, и для Клары и Мины таким окном в мир было еврейское радио «Форвертса». Каждое воскресенье с одиннадцати часов утра до трех часов пополудни девочки буквально замирали у радиоприемника. Именно тогда они узнали о таланте Германа Яблокова, услышали знаменитые «Папиросн», «Бублички». Там же, на еврейском радио, была и получасовая детская музыкальная передача, во время которой юные таланты пели, играли на скрипке или на пианино. Обратив внимание, как Клара и Мина замирают у приемника при звуках еврейских песен и мелодий, Эстер решила: «Если те дети могут, почему мои девочки не могут?» Первая прошла испытание Клара. Ей было всего девять лет, когда мама отвезла ее на Манхэттен, где располагалось радио, которое по вторникам организовывало прослушивание детей, желающих выступать. Девочка сразу понравилась, и ее пригласили выступать в воскресной передаче. Но на запись Клару отвел отец, так как считал, что «выступление – серьезное дело, не то что прослушивание». Юное дарование в присутствии самого Нахума Стучкова (в Витебске он возглавлял еврейский театр, а в Америке вел на еврейском радио «Форвертса» воскресные передачи для детей «Час дядюшки Нахума») исполнило песню «Папиросн».
Одной удачной попытки ее маме показалось мало. Клер Берри рассказывала: «Но мама на этом не успокоилась. Через пару дней она повела меня в музыкальный магазин Metro Music на Второй авеню и попросила его хозяйку, госпожу Левкович, подобрать для меня что-то из народной музыки, какую-нибудь песенку попроще. Песня называлась “Либстэ майнэ” («Самая любимая моя»). А потом мы вернулись домой, и мама пошла к матери моей подруги Беллы Коэн, которая брала уроки фортепиано, и моя мама спросила у ее мамы: “Сколько это вам стоит?” Та ответила: “Пятьдесят центов за урок”. Моя мама сказала: “Я буду платить вам двадцать пять центов – пусть ваша дочь учит мою”. И Белла начала меня учить тому, чему сама только что научилась…»
С первого выступления на радио прошло чуть больше года. Клара продолжала выступать и пела только еврейские песни. Однажды ее аккомпаниатор Заславский решил отобрать трех девочек для новой программы, научить их музыкальной грамоте. За каждое выступление девочкам было обещано по пять долларов. Это было настоящим богатством для 11-летней Бейгельман. «С большим трудом мы осваивали музыкальную грамоту, и я бы, конечно, давно плюнула на это нудное дело, если бы не… обещанные пять долларов». Мать ужала семью в расходах, и в доме появилось старенькое фортепиано. Но при этом она сказала Кларе: «Я хочу, чтобы ты научила петь Мину». Семилетней сестре это было неинтересно, и она поначалу заупрямилась, но оказывается, «устраивать дела» могла не только мама, но и Клара, которая подчинила Мину одной лишь фразой: «Ты должна научиться. Не ради меня – ради мамы».
Так родился будущий знаменитый дуэт. Высокий голос Клары и низкий голос Мины так удачно совпадали, что их хвалил не только Заславский, но даже Стучков. «А я на протяжении всех лет, что мы выступали с Мерной, всегда смотрела на портрет мамы и говорила: “Мамочка, спасибо тебе, это только твоя заслуга, что мы стали петь и известны во всем еврейском мире”».
Их первое выступление – начало музыкальной карьеры всемирно известного дуэта. Мина стала Мерной, Клара – Клер, а фамилию Бейгельман переделали в Берри. Юные певицы записали на радио несколько серенад. Их заметил известный шоумен Эдди Селиван. Он ввел сестер в мир большого фольклорного и джазового искусства, сделал из них профессиональных певиц. В их репертуаре были песни на иврите, идише, арамейском, английском, испанском и русском. Хорошая вокальная школа, удивительное сочетание таких двух разных, противоположных друг другу голосов – низкий, бархатный, нежный Мерны и высокий, звонкий, чистый Клер, звучавшие по-особому привлекательно в дуэте, – и помогли сестрам создать на эстраде свой стиль и приобрести всемирную известность.
За каждой их песней стоит, как они признавались, титанический труд, но именно благодаря ему зрителя, слушающего сестер с эстрады, не покидает ощущение импровизации и полной вокальной свободы, как будто все, что разворачивается перед ним, рождается сейчас, в эту минуту, как плод вдохновения, – легко, непринужденно, без какого-либо напряжения. Сестрам Берри удалось создать на эстраде свой стиль. И где бы они ни выступали – по телевидению в шоу Эдди Салливана, на гастролях в Европе или Америке, – их песни приносили им неизменный успех. Возможно, что, если бы на пути сестер не повстречался Абрам Элынтейн, талантливый композитор и музыкант, их восхождение на музыкальный Олимп не было бы таким стремительным. Известные в его аранжировке песни «Бублички» или «Тум-Балалайке» и др. зазвучали по-новому, свежо и интересно. Он стал руководителем, аранжировщиком, продюсером и композитором дуэта.
Сестры Берри объездили весь мир. Выступали даже в Южной Африке и Австралии. Очень часто давали концерты и в Израиле. И хотя песни в исполнении сестер Берри были понятны и доступны не только еврейскому слушателю, мелодии местечкового еврейства в джазовом сопровождении в первую очередь воскрешали ностальгию по еврейской традиции, по языку бабушек и дедушек. «А однажды на гастроли нас пригласило израильское правительство. Во время войны Судного дня, – вспоминает Клер. – Видимо, решили, что мы сможем психологически помочь солдатам. Мы много выступали, особенно перед ранеными. Помню, в одном из госпиталей мы вошли в палату, где лежал молодой парень – нога в гипсе поднята на растяжке, руки и лицо забинтованы, из-под повязок видны только глаза… Рядом сидела его мать. Мы заговорили с ней на идише, и она тут же со слезами на глазах отозвалась: “Он здесь уже три недели, но еще ни разу не сказал мне ни слова”. Что нам с Мерной оставалось? Мы переглянулись и потихоньку запели: “Хава нагила…” И вдруг парень шевельнул перебитой ногой – как бы в такт мелодии… Это было поразительно! Его мать не могла поверить своим глазам и только обнимала нас и плакала…»