Сват из Перигора

— Что-то я не понял. При чем тут волосы?

— Мужчина должен делать все, чтобы преподнести себя в лучшем виде. Моложе-то мы не становимся. Знаешь, я пробовал и «трубадура», и «помпадура», и «амбассадора» — все это не мое. А потом мне рассказали о новом парикмахере из Брантома по имени Жан-Батист Ригоди. Говорят, он учился в самом Париже. Что скажешь? Это называется «сосновая шишка».

— С моей стороны было бы невежливо критиковать работу другого мастера, — ответил Гийом Ладусет. — Удачи тебе с крышей!

С этими словами он вернулся обратно к голубю. Но сочная птичья грудка почему-то уже не казалась Гийому такой аппетитной.

Через четыре дня, когда парикмахер — в предвкушении прохладной ванны после безжалостного пекла, от которого, как казалось Гийому, все тело его издавало мерзейший запах, — возвращался с работы, из-за угла появился Дидье Лапьер. От баков к макушке плотник выглядел так, словно только что угодил в чудовищный тайфун. Гийом Ладусет, который уже начал беспокоиться, почему это Дидье Лапьер давненько не приходит посидеть в парикмахерском кресле, сразу понял, откуда топает вероломный негодяй. Заметив Гийома, плотник потупился и заспешил прочь. Парикмахер наблюдал, как тот шагает по Рю-дю-Шато. Впервые на его памяти Дидье Лапьер куда-то торопился.

— Предатель! — тихо пробормотал Гийом.

Неделю спустя парикмахер сидел в деревенском баре «Сен-Жюс», ожидая своей очереди, и тут взгляд его упал на стрижку хозяина. Та подозрительно напоминала сосновую шишку.

— Привет, Гийом! — поздоровался Фабрис Рибу. — Выпьешь чего-нибудь?

— Бокал красного, пожалуйста, — спокойно ответил Гийом Ладусет.

Владелец бара наполнил бокал и подтолкнул по деревянной стойке. Сообразив, что парикмахер изучает его волосы, Фабрис Рибу опустил глаза, стрельнул взглядом влево, вправо, а затем вновь посмотрел на клиента.

— Да, кстати, Гийом, я все собирался тебе сказать. Я перестал ходить к тебе в парикмахерскую, потому что теперь меня стрижет моя матушка.

Парикмахер, который как раз вознамерился сделать глоток, так и застыл с бокалом у губ. На его памяти Фабрис Рибу придумывал намного более убедительные отговорки, когда вешал лапшу на уши своей бывшей.

— Да ну? — спросил он.

— Серьезно! Я тут на днях навестил ее, и она сказала, что давно мечтает заняться парикмахерским делом, мол, даже подумывает записаться на курсы, и спросила, нельзя ли ей попрактиковаться на мне, посмотреть, насколько ей это понравится.

— Фабрис, — Гийом оперся локтем о стойку бара, — мы оба знаем, что твоей матушке девяносто два и что в прошлом году ей поставили диагноз «слепота».

— В этом-то и вся соль! — воскликнул Фабрис Рибу. — У нее ж просто обалденное осязание!

В следующие недели Гийом Ладусет наблюдал, как стремительно пустеет скамья в парикмахерской по субботам, несмотря на беспощадное солнце, запекавшее ящериц в сухари (кое-кто из односельчан даже подкладывал засушенных гадов под дверь в качестве упора). Парикмахер обеспокоился не на шутку, но его беспокойство не шло ни в какое сравнение с тем, что он испытал, когда заметил Анри Руссо — он его стриг так, чтобы скрыть слуховой аппарат, который того заставляла носить жена, — выходящим из бакалейной лавки. Если прежде Анри Руссо никак особо не реагировал на Гийома, то теперь, стоило ему встретиться с парикмахером взглядом, как он тотчас дал стрекача вверх по Рю-дю-Шато, словно его застукали в постели с чужой женой. Гийом Ладусет рванул за клиентом с такой скоростью, какую только способен развить человек с продуктовой корзиной в руках. Анри Руссо вильнул на другую Рю-дю-Шато и припустил к старой деревянной площадке для взвешивания, где в былые времена с крестьян драли по франку за каждую рогатую скотину. Зайцем он пронесся мимо бара «Сен-Жюс» и вверх по еще одной Рю-дю-Шато в такой панике, что даже не повернулся взглянуть, развешено ли на веревке нижнее белье Лизетт Робер. Анри Руссо уже огибал угол церкви, но тут дорогу ему перегородил трактор.

— Прости меня, Гийом, — взмолился беглец, обернувшись к запыхавшемуся парикмахеру. — Я не виноват. Это все жена. Она сказала, что теперь все ездят в Брантом, к этому новому парикмахеру, который знает все самые последние модные стили. Меня-то всегда устраивало, как ты стрижешь, но она заявила, что я обязан поехать туда, потому что именно ей приходится смотреть на меня каждый день.

— Как это называется? — спросил парикмахер.

— «Челка»… — ответил пятидесятивосьмилетний Анри, глядя на Гийома правым глазом: левый скрывала длинная прядь, свисавшая от самой макушки.

Гийом Ладусет сидел над тарелкой кассуле, вспоминая пятнистую кожу на черепе Жильбера Дюбиссона, и думал обо всех остальных постоянных клиентах, что перестали к нему ходить из-за облысения в силу преклонных лет. Несмотря на арсенал коммивояжерских приемов, Гийому удалось убедить перейти на парик лишь четверых. Он вновь задумался, что, может, действительно стоит пойти в ногу со временем и перенять «сосновую шишку» и «челку». Но такое убожество противоречило всему, ради чего он учился. Каждый, кто прочел «Руководство по парикмахерскому искусству» Академии мастеров-парикмахеров Перигора (издание второе, переработанное и исправленное), слишком хорошо знал: прическа — это произведение искусства, призванное подчеркнуть лучшие стороны клиента, придав ему максимум привлекательности для своего возраста, веса и роста. Он просто не мог так поступить. Просто не мог — и все. Парикмахер мысленно пересчитал оставшихся у него клиентов, вспомнил письма из банка с просьбой зайти, которые до сего дня игнорировал. Гийом Ладусет понял, что парикмахерские дни его сочтены, — и слеза сорвалась с его подбородка.

Глава 3

Ветерок игриво обнюхивал знак на въезде в деревню. Знак был с возможностью регулировки и гласил: «Снизь скорость! Нас всего 33». Без ветра не проходило ни дня. Метеорологи из Парижа, наносившие регулярные визиты в крошечную общину на северо-западной оконечности Зеленого Перигора, так и не смогли разобраться в причинах столь любопытного микроклимата. Кое-кто из жителей окрестных селений приводил ветровые порывы в качестве объяснения репутации злосчастного места: ведь ветер всегда считался одной из причин безумия.

Бытовало множество самых различных мнений насчет того, каким образом деревушка Амур-сюр-Белль получила свое название, но лишь одно из них соответствовало действительности. «Белль», как абсолютно верно указывали все без исключения, являлось названием реки, прорезавшей деревню насквозь. Хотя, если честно, назвать ее рекой можно было лишь с очень большой натяжкой: местами поток был не шире, чем Стефан Жолли в высоту, — факт, подтвержденный теми немногими, кому довелось лицезреть падение в нее булочника, однажды уж слишком увлекшегося сбором дикой мяты. Стефан Жолли пролежал без движения несколько минут, его гигантский живот полумесяцем выпирал из чистой воды. Зрелище оказалось настолько захватывающим, что болтавшиеся на мосту зеваки не сразу сообразили броситься бедняге на помощь, дабы поставить его обратно на смехотворно маленькие ступни.

Лизетт Робер настаивала, что название «Амур-сюр-Белль» имеет непосредственное отношение к любви, пропитавшей множество поколений ее фамильного рода, одного из старейших в деревне, — пока кое-кто не напомнил ей, что ее прапрабабушка столкнула ее прапрадедушку в колодец, узнав, что тот проявляет весьма нездоровые чувства к ослице; что один из дядьев Лизетт отказался жить с матерью их пятерых детей, заявив, что та слишком гадко пахнет; и что сама Лизетт, став вдовой, так и не смогла даже близко подойти к тому, что считают любовью, несмотря на всю свою непревзойденную красоту.

Жильбер Дюбиссон заявлял, что деревню назвали так в честь святого Амура. По словам почтальона, в XV веке этот завзятый еретик обратился в христианство при одном лишь виде здешних красот, которые, по его утверждению, не могли быть иначе как богоданными, а позже основал монастырь в окрестных лесах. Жильбер упрямо держался своей истории, даже когда ему указали на то, что деревня никогда не славилась хоть маломальской привлекательностью и что смотреть там, в общем-то, не на что, а единственное строение в окрестных лесах — покосившаяся охотничья хижина, неоднократно служившая приютом для бурных всплесков торопливого адюльтера. Имей же деревушка столь тесную связь с христианством, моральный облик ее обитателей уж точно был бы намного выше.