Сердце-зверь

— В июле, когда солнце палит вовсю, эти собаки и кошки спят, развалившись в тени под шелковицами, — сказал Эдгар. — Солнце так припекает им шкурки, что не остается сил на ловлю добычи, ну и голодают они. А свиньи находят в сухой траве ягоды шелковицы, перебродившие от жары. Свиньи наедятся и потом валяются на земле пьяные, совсем как люди.

В начале зимы свиней режут прямо в жилых кварталах, в проулках между домами. Если снега зимой мало выпадет, пятна крови остаются на сухой траве до самой весны, рассказал Эдгар.

Эдгар повел меня к школе-развалюхе. Солнце то светило, то пряталось, на пригретой солнцем земле сидели мухи. Мелкие, но не тускло-серые, как те, что вывелись слишком поздно. Эти мухи были блестящие, зеленые и громко жужжали, садясь мне на волосы. С жужжащей мухой в волосах я проходила несколько шагов, потом она опять принималась кружить где-то в воздухе над моей головой.

— Летом они сидят на спящем зверье, — сказал Эдгар, — то поднимаются, то опускаются вместе с дышащим боком.

В этом городе Эдгар получил место учителя. Четыреста учеников, младшим шесть лет, старшим десять, рассказал Эдгар. Они едят шелковицу, от нее якобы голос становится сильнее, в самый раз чтобы горланить песни о партии. Едят и Божий хлебушко, ума набираются, чтобы хватило на таблицу умножения. Еще они играют в футбол, дабы укреплять мускулатуру ног, и занимаются чистописанием, дабы развивались пальцы. Из внутренних болезней у них бывает понос, из наружных — чесотка и вшивость.

Запряженные лошадьми повозки обгоняли на улицах автобусы. Колеса повозок гремели, копыта лошадей стучали глухо. Здесь лошади не носили туфли на каблуках, зато над глазами у них болтались кисточки из шерстяных ниток, зеленые и красные. Такие же кисточки я заметила на кнутах. Эдгар объяснил: молодую лошадь страшно избивают, и она помнит эти кисти на кнуте. Потом такие же подвешивают у нее перед глазами. Лошадь в страхе бежит что есть мочи.

— В автобусах, — сказал Эдгар, — люди сидят понурые, посмотришь — вроде спят. Первые дни я все ломал себе голову, как это никто из них не проспит свою остановку. Но когда сам едешь с ними в автобусе, тоже сидишь опустив голову. Пол там прохудился. Сквозь дыры видно дорогу.

Я смотрела на Эдгара и видела на его лице отражение этого города — прямо посередке, в глазах, и у скул и возле губ. Волосы Эдгара, давно не стриженные, отросли так, что лицо казалось какой-то проплешиной и словно пряталось от света. На висках просвечивали жилки, глаза моргали без всякой причины, веки опускались — точно рыбешка уходила в глубину. Эти глаза убегали в сторону, стоило лишь перехватить их взгляд.

Эдгар делил жилье с учителем физкультуры: две комнаты, общая кухня и ванная. За окнами — шелковицы и высоченный репейник.

— Из сточного отверстия ванны каждый день вылезает крыса, — сказал Эдгар. — Физрук который год с ней уживается и даже кладет для нее в ванну кусочки сала. Крысу зовут Эмилия. Ест она не только сало, но еще и шелковицу и мягкие зеленые репьи.

Лолину родимую сторонку — ее увидела я на лице Эдгара. Мне надо было как-то избавиться от страха за Эдгара. Страх твердил мне, что здесь, в этом месте, где теперь живет Эдгар, никто не выдержит три года. Но Эдгар был обязан провести здесь три года. Сюда его направило государство. И я ни слова не сказала об этом месте. Однако поздним вечером, когда мы смотрели из окна на месяц, сам Эдгар сказал:

— Здесь всюду, куда ни посмотришь, Лолина тетрадь. Громадная, во все небо.

Шкаф в комнате Эдгара стоял пустой. Одежда так и лежала в чемодане, словно Эдгар в любую минуту мог уехать из этого места и не хотел терять время на сборы.

— Я тут не устраиваюсь, — сказал он.

Я заметила на крышке чемодана два волоса, положенные крест-накрест. Эдгар пояснил:

— Физрук шарит в моей комнате.

По дороге к школе-развалюхе я хотела сорвать несколько стеблей репейника — в комнате Эдгара я заметила пустую вазу. Репейник припозднился и был хорош со своими молодыми головками. Я надломила стебель, стала отрывать, ничего не вышло, взялась за другой — та же история. Так и повисли они, надломленные, на обочине. Волокна в стеблях были жесткие, точно проволока. Колючие старые репьи, совсем не такие, как те, что я пыталась сорвать, прицепились к моему плащу.

— Мальчишки прилаживают репьи себе на плечи, получаются погоны, — сказал Эдгар. — Все они хотят стать полицейскими или военными, офицерами. А эти вот дымовые трубы засосут их на завод. Разве что двое или трое, самые неподатливые, уже сейчас вцепились в свою жизнь мертвой хваткой, они цепкие, точно репьи на твоем плаще. Вот так же вцепятся они в уходящий поезд и уедут отсюда, а когда станут на всё готовыми охранниками, будут болтаться на обочине где-нибудь в этой стране.

Георга на три года направили работать учителем в промышленный город, где все занимались изготовлением деревянных арбузов. Это называлось деревообрабатывающей промышленностью.

Эдгар уже съездил к Георгу. Тот город стоял посреди леса. Туда не ходили ни поезда, ни автобусы. Только грузовики с молчунами водителями, у которых не хватает пальцев на руках, рассказал Эдгар. Грузовики уходят из города порожняком, а назад везут бревна.

Рабочие воруют отходы производства и делают из них паркетные плашки, рассказал Эдгару Георг. Тех, кто не ворует, все остальные на фабрике держат за придурков. Наверное, поэтому никто не может перестать воровать и укладывать в своем доме паркет, даже когда во всей квартире паркетные полы. Крадут и кладут. Выкладывают паркетными плашками стены до самого потолка.

В центре города визжат две лесопилки. По всем улицам разносится стук топоров в лесу. А время от времени раздается гул — где-то тяжело валится на землю большое дерево.

— У всех мужчин, каких я видел на улице, не хватало пальцев на руках, — сказал Эдгар, — даже у детей.

Когда я получила первое письмо от Георга, со дня отправки, судя по штемпелю, прошло уже две недели. Двухнедельной давности было и письмо от Эдгара, которое пришло тремя днями раньше.

Письмо Георга я вскрыла так же медленно, как тремя днями раньше письмо Эдгара. Внутри сложенного листка лежал рыжий волос. Три дня тому назад в письме Эдгара я нашла черный волос. После моего имени стоял восклицательный знак. В горле у меня пересохло, я судорожно сглатывала, думая — только бы не прочитать на этом листке о простуде, ножницах для ногтей, о ботинках. Я все силилась проглотить комок в горле. Но что толку. Слова эти появились. И когда я читала письмо Эдгара, три дня тому назад, эти слова тоже появились.

«Волосы и брови у всех тут покрыты тонкой древесной пылью», — писал Георг.

Пытаться выразить что-то словами все равно как траву втаптывать в землю, подумала я. И вспомнила последнюю прогулку с Эдгаром, Куртом и Георгом вдоль реки. О капельках слюны Георга, попавших мне на щеку, о его пальцах под моим подбородком. И снова услышала свои тогдашние слова: «Деревянный ты какой-то, Георг».

Не я эти слова выдумала. И дерево тут совершенно ни при чем было. Тогда — ни при чем. Я часто слышала эти слова, их говорили другие люди, когда кто-нибудь был с ними груб, как они считали. Но и не другие люди выдумали эти слова. Когда им кто-нибудь грубил, эти слова приходили им на ум потому, что они тоже часто их слышали из уст других людей, тех, кому грубил еще кто-нибудь. Если бы и впрямь тут речь шла о дереве, то стоило бы докопаться, выяснить, кто и когда их придумал и первым вот так употребил. Но эти слова подразумевали только грубость. А если грубости уже нет, то и слов тоже нет.

С тех пор прошло несколько месяцев, а эти слова никуда не делись. Но теперь мне уже казалось, что, может быть, я брякнула Георгу: «Вот станешь чуркой деревянной».

Георг писал: «Мои волосы тут никому не бросаются в глаза, потому что цвет у них и без древесной пыли светло-рыжий. Я бесцельно шатаюсь по городу. Впереди идет кто-нибудь, тоже без цели. Если нам по пути, наши шаги приноравливаются друг к другу. Тут все держатся на дистанции, шагах в четырех друг от друга, чтобы не мешать. Идет кто-нибудь впереди — следит, чтобы мои шаги не слишком приблизились. А я, идя позади, слежу, чтобы спина идущего впереди не слишком приблизилась ко мне.