Страница 19 из 22
IV Вянет поле, трава желтеет, солнце падает в облаках, И на ветках у опушки переругиваются грачи. Но в лесу темно, глухо, — только сучья захрустят Под ногами, да лист мертвый, точно золото, упадет. Еще слышен звон протяжный, долетают и голоса. А за вытоптанным оврагом только сумрак и тишина. Но грибов совсем немного, лишь опенки да грузди, Что в них толку? Есть поляна, за Кирилловским родником, Там, куда ни оглянешься, все белеют боровики. Путь далекий, но решила одинокая пойти. Что сидеть в пустом доме, только грех один, тоска. Ночь уж близится, над лесом разлилась, как море, заря, Но в лесу зари не видно, ветви черные переплелись. Источает дух прохладный, под листвою преет земля, И покой нисходит в душу, и врачует ее… И вдруг Так за пнями, за белой березой, или, может быть, в облаках, Голос легкий вскрикнул — Мама! — и далекий оборвался. И такая над темным лесом стала дивная тишина, Что, казалось, земля томится перед скорой смертью своей, И ступить по листьям страшно, страшно двинуться или вздохнуть. Удивленно в даль глядела за пригнувшиеся кусты Пелагея Львовна, будто сон внезапный ее сковал. Но опять, опять и ближе, и знакомее, и родней Голос тонкий вскрикнул — Мама! — прозвенел, как бубенец. Обмануться не может сердце, не узнать, чей голос звенит. «Травы, травы, птицы, деревья, где же мой возлюбленный сын, Вы зачем его таите и зачем он меня зовет?» Свежий шелест прошел по лесу, принагнулись цветы к земле. «Подожди, — отвечают травы, — скоро сына увидишь ты!» Ночь спустилась, по лощинам зажурчали, ночные ключи, Под ногами мох тонет, глухари на деревьях спят, И качаются мерно, тихо, словно снится им ветерок. Уж и голоса не слышно, не звенит он в тишине, Только свет далекий мреет, как от белого фонаря. «Травы, травы, земля, деревья, где же мой единственный сын, Вы зачем его схоронили, от меня увели зачем?» Точно буря ветви рванула, быстро выпрямились стебли. «Радуйся, — отвечают травы, — разве сына не видишь ты?» За кустами, в облаке снега, как в сияющей пелене, На груди скрестив руки, улыбаясь, Алеша стоял. Поглядел на мать, после низко голову наклонил И пошел вглубь леса над валежником и землей, И она не удивилась, — это райский снится сон, Не окликнула, не спросила, за сиянием побрела. Только все догнать не может, «подожди, сынок, меня», А он тихо, не отвечая, над зеленой мокрой землей, Будто по морю на веслах, между никлых трав плывет. «Ты куда же, сын Алеша, ты зачем от меня идешь?» Но уже не слышит Алеша, за деревья уходит он, За деревья, на поляну, за студеные родники. Посреди широкой поляны, хмелем зреющим обвита, Деревянная часовня у сквозной ограды стоит, И перед ликами святыми пятьдесят лампад зажжено. За ограду прошел Алеша, на дощатых ступеньках стал, Обернулся, поклонился до сырой, зеленой земли, Поклонился, руки поднял, к небу поднял глаза свои, И на низкой колокольне зазвенели колокола. Закачались дубы и сосны, тонкий по лесу льется звон, На цветы, на густые травы пала свежая роса, И звенят, зеленые клонят пред Угодником стебельки, А заслышав звон далекий, на осыпанный снегом свет Из дремучей чащи звери подошли, лисица, волк, И медведь косматый, ветви раздвигая, захрапел. V Мох набухший гниет и вянет, рассветает в темном лесу, На высоких дубах белки перескакивают по ветвям Да проносятся шальные, дождевые облака. Поднялась и не может вспомнить, где же голос легкий, и звон, И сияющая часовня? Только лес вокруг и туман, Но за муравьиными пнями, под березой, на мягком мху, В лужу голову запрокинув, не дыша Алеша лежит И в прозрачных цепких пальцах деревянный держит крест. Подбежала, наклонилась к сыну милому, а он, Он и зубы уже оскалил, уж совсем окоченел. Только под вечер вернулась по размытым полям домой Пелагея Львовна, долго не могла дороги найти. Все соседям рассказала, и к протоиерею пошла, Чтобы завтра у обедни он Алешу бы помянул. Люди, слушая, сомневались и качали головой, Нет в лесу ее Алексея, он разгуливает в Москве. Но когда в горячий полдень на телеге, на двух конях Привезли худое тело к покривившемуся плетню, Умилились сердца людские, слезы частые потекли, Об Алеше, о мире бедном, утопающем во зле. Лишь почтарь про свет и звоны даже слушать, хитрый, не стал, Все смеялся он — дудки! — а поверить не хотел. 1916
«Облака» (1916)
* * * Вот так всегда, — скучаю и смотрю На золотую, бледную зарю. Мне утешений нет. И я не болен, — Я вижу облако и ветер в поле. Но облако, что парус, уплывет И ветер, улетая, позовет: «Вон там Китай, пустыни и бананы, Высоким солнцем выжженные страны». И это жизнь! И эти кружева Мне заменяют бледные слова, Что слушал я когда-то, вечерами, Там, над закатами, над облаками! Но не могу я вспомнить тишины, Той боли, и полета, и весны. * * * Скоро день. И как упрямо Волны держат пароход. Ветерок от Валаама Звон малиновый несет. Скоро в путь. А путь не страшен, – Ведь по ладожским волнам Мимо деревень и пашен К синим, ясным куполам. Тонкий звон, звени и падай, Чтоб не потерять пути, Помоги, Врагиня ада, От лукавого уйти! Сладок воздух, тесны кельи, На траве медведь лежит! Празднуй, празднуй новоселье Убегающий во скит!