Поколение

А иной раз я думаю: «А что, если выживу?» Стройный после войны скажет: «Ага, сплоховал, значит?» — и добавит: «А вот тот-то и тот-то не сплоховали. Другие выдержали, а ты?» Теперь я о жизни думаю. Только о жизни и думаю.

— Для нас вообще нет смерти. Так мне кажется, Стах. Нет для нас смерти. Так зачем же рассуждать о вещах, которых нет?

Стах задумался. Высосал остатки дыма из деревянного мундштука, выдул окурок и долго втаптывал его в песок.

— С одной стороны, у тебя получается правильно, с другой — бестолково. Разумеется, все началось не при нас и не при нас кончится. И когда нас не будет, дело наше будет идти вперед. Я знаю… Но ведь у человека одна жизнь, а мы с тобой, понимаешь, как бы на пороге стоим. Еще месяц, может, неделя, а может, день, и мы, глядишь, дождемся того, чего столько людей до нас так и не дождались. Нет, не хочу врать. Боюсь я смерти. Боюсь — это не значит, что я по всяким дырам прячусь. И потому думаю не о том, что придется погибнуть, а о том, что надо жить.

Кася вздрогнула. От Вислы повеяло холодом.

— Холодно, август кончается.

— А ведь и верно, — удивленно подтвердила девушка.

Стах набрался смелости и обнял ее за плечи.

— Так теплей, — сказал он торопливо, словно желая предупредить жест неудовольствия с ее стороны. Но она только прижалась к нему. Тогда он ласково предложил:

— Посидим еще немножко, или тебе пора?

— Я заступаю только в два. Время еще есть, — ответила Кася.

Ровно через сутки, на следующую ночь, начальник штаба АЛ Густав диктовал машинистке донесение, которое связной должен был пронести каналом на Жолибож: «Двадцать шестого августа авиабомбой убило майора Ришарда, капитана Фелека… поручика Настека…»

В призрачных отблесках костра на руинах дома, где родилась Мария Кюри-Склодовская, мелькали острия кирок.

Стах отер с лица пот рукавом рубашки и, припав всем телом к обломкам кирпичной стены, жадно прислушивался. Ни один звук не доходил из-под развалин. Сомнений не было: варшавский штаб АЛ больше не существовал.

Четыре дня спустя отряды повстанцев стали покидать Старое Място, уходя по канализационным трубам в центр города.

Две ночи и два дня черное отверстие люка на перекрестке Варецкой и Нового Свята извергало мокрые тела людей. Царящая тут тишина тревожила повстанцев и вместе с тем обнадеживала. Словно к реликвии, притрагивались они к буйно разросшимся лозам дикого винограда, которым была переплетена железная решетка артистического кафе на углу Варецкой улицы.

А на пустые, засыпанные пеплом, заваленные кирпичами и кусками железа улицы Старого Мяста осторожно вылезали из-под обвалов беженцы с Воли и жители здешних улиц. С беспокойством высматривали они немцев. Во второй половине дня появились первые белые флаги, свисающие из слепых оконных проемов. На улице Рыбаки, в доме напротив пороховой башни, несколько мужчин прибивали гвоздями простыню к палке. Комендант этого дома просил Стаха, чтобы тот официально известил его о ликвидации плацдарма. При этом он старался не смотреть Стаху в глаза, — явно стыдился белого флага.

— Вы же понимаете, у нас тут дети, женщины, больные и раненые. Беженцы и раньше собирались вывесить белый флаг, но я не позволил. Меня чуть не избили, да угомонились, когда я сказал, что немцы, увидев флаг, могут подойти, а вы не ровен час начнете стрелять, те и подумают, что это была ловушка, и отыграются на нас. Тогда они меня отпустили.

Стах спокойно слушал этого человека. Глубоко запавшие глаза коменданта выражали сомнение. Комендант сказал не все. На самом деле люди кричали: «Не позволим повстанцам стрелять! Довольно… Они удирают…» И успокоили этих людей не столько его слова, сколько воздушный налет во второй половине дня на улицу Рыбаки. Последний налет отбушевал над их головой. День клонился к закату, день, затуманенный дымом и пылью, клубы которой ветер нес вверх по Мостовой улице. За бруствером баррикад лежали бойцы. Это были остатки отряда Стаха, пополненного несколькими уцелевшими людьми из несуществующего штаба.

В десять вечера Густав прислал вестового с приказом свертывать оборону. Бойцы медленно поднимались, пригнувшись, проходили по очереди вдоль баррикады и садились у стены дома.

— Все здесь? Проверить!

— Все… — буркнул кто-то. — Все, кто жив… — добавил уже тише тот же голос.

— Ну, значит, вы уходите? — нетерпеливо допытывался комендант. Он смотрел поверх их голов в сумерки, окутывающие набережную Вислы.

— Подождите меня здесь, покурите пока, — сказал Стах своим ребятам. — Ну, веди, — обратился он к коменданту. — Я сам им скажу, что мы уходим.

— Может, лучше я… может, вам лучше идти…

Стах так зверски устал, что чувство гнева не пламенем вспыхнуло в сердце, а медленно наполнило его, как вода шлюз канала. Он приблизил хмурое лицо к лицу коменданта и глухо проворчал:

— Веди.

Подвалы были большие, со сводчатыми потолками. Возможно, дом был построен на месте старых купеческих складов, которых много было в этой части города. Здесь даже основания древних укреплений часто служили фундаментом для доходных домов.

В подвале царили мрак и вонь, огоньки крохотных светильников не столько рассеивали тьму, сколько поглощали остатки кислорода. Никто не спал, под сводами монотонно жужжали голоса. Только дети дремали на тряпье и соломе.

«Дети, — подумал Стах, — откуда здесь дети?»

Он стоял один на один с людьми, сидевшими на земле. С людьми, которые бросили ему в лицо страшное проклятие самим фактом своего существования, своей неподвижностью, своим молчанием. Стаха охватило сомнение. В голове зияла пустота. Безвозвратно затерялась та мысль, которой он хотел с ними поделиться.

«Дети. Я не подумал о детях. Ведь у них дети», — судорожно соображал Стах. Меж тем люди поднялись, оторвали спины от стен и окружили его тесным, молчаливым кольцом.

Стах поднял голову.

— Мы уходим, — сказал он тихо. — Сегодня ночью последние отряды уйдут из Старого Мяста. Можете вывесить белый флаг… — Он замолчал, прикусил губу. «Может, извиниться?» — подумал он.

Кольцо разомкнулось, и напротив Стаха очутился какой-то мужчина. Возраст его определить было невозможно — щеки покрывала щетина месячной давности. У пиджака один рукав был оторван, и в темноте белела голая рука. Тихо позванивала о пряжку ремня консервная банка, привязанная к поясу.

— Чего вам надо? Убирайтесь… — забормотал он, поднимая обнаженную руку. Стах отступил на шаг. Мужчина сорвал с головы немецкую шапку на вате и швырнул ее Стаху под ноги.

— Оставь, Ясек, — прогудел в темноте чей-то бас, — они не виноваты. Им приказали.

«Никто мне не приказывал», — думал Стах, поднимаясь по лестнице. И, только уже стоя на лестнице, нашел нужные слова.

Повернувшись, он перегнулся вниз и сказал:

— Мы еще вернемся сюда. И вы вернетесь, и я. А тем, из Лондона, не видать Старого Мяста как своих ушей. А мы вернемся.

Он поднял кулак. Непонятно было, что означает этот жест: угрозу, клятву или приветствие.

Когда он был в коридоре, выходившем во двор, до него донесся голос, человека, который говорил басом:

— …Он не из тех. Я его знаю. Он из АЛ — коммунист…

Это слово наполнило сердце Стаха теплой радостью.

Он остановился посреди улицы, глубоко вздохнул и, набрав в легкие побольше влажного ночного воздуха, пропитанного смолистым запахом пожаров, звонким голосом крикнул сидящим у стены ребятам:

— Встать!

XXXII

Юрек со дня на день откладывал решение. «Явлюсь на пункт завтра», — говорил он себе. Но потом, обуреваемый сомнениями, снова медлил. «Обидно умереть таким молодым, — думал он, сидя в случайном убежище, — пусть таращатся на здоровье, все равно не уйду отсюда».

Днем он вместе со всем гражданским населением, мобилизованным повстанцами, насыпал баррикады, таскал выкопанные из мостовой булыжники, укладывал возле домов плиты тротуаров так, чтобы получалось нечто вроде дотов. Он ходил, низко опустив голову, чтобы не встретиться взглядом с молодыми повстанцами, надзиравшими за работами. Он чувствовал себя обманутым.