Поколение

— Левша, веди ребят через монастырь, а я загляну в костел, — сказал Стах, когда они вышли из полосы обстрела на Мостовой. — Там, видно, здорово бабахнуло.

Стах медленно шел в гору, вдыхая едкий запах гари, к которому он привык и который — странная вещь — ему полюбился. Он миновал угол Фрета и, войдя в пустые ворота костела, стал карабкаться по груде обломков, загромоздивших вход. Подошва сапога наткнулась на какой-то мягкий, пружинящий под ногой предмет. Стах нажал кнопку электрического фонарика. И только когда в одной из боковых часовенок с грохотом обрушилась часть стены, он заставил себя оторвать взгляд от того, что увидел. Он направил свет фонарика в сторону и увидел собаку. Собака была тощая, ее костлявые лапы дрожали, глаза, устремленные на Стаха, горели фосфорическим светом.

В ту ночь, когда ребята из Четвертого батальона, выполняя боевое задание, таскали на одеялах неразорвавшиеся мины, Стах сидел в квартире на полу и черпал из котла чашкой красное вино.

Он сбросил с себя тяжелую военную «амуницию», лёг на матрас рядом с Левшой и говорил, тормоша крепко уснувшего товарища:

— Левша, а Левша, послушай, люди мы или нет?..

Утром вернулись разгоряченные удачной операцией ребята. Кася первая распахнула дверь комнаты. Грязный и взлохмаченный Левша суетился, приготовляя завтрак, состоящий из шпрот в масле и разбавленного водой вина. Кася кивнула в сторону Стаха.

— Ничего, отлежится… — тихо ответил Левша. — Он пришел поздней нас. Я слышал, как он пил. На донышке только осталось… Здорово, наверно, окосел, потому что стал будить меня, задавать дурацкие вопросы, потом трясся весь, будто плакал. Алкоголь народы губит, а отдельно взятой личности не повредит. Будет что-нибудь важное — разбужу.

На следующий день вечером Кася не пришла посидеть со Стахом на ступеньках крыльца. Он собрался было идти в больницу искать ее. Ночь обещала быть беспокойной — кто знает, может, говоришь с товарищем в последний раз… Но потом подумал, что она, наверно, занята на перевязках, к тому же он не совсем ясно представлял себе, что ей сказать. Предположим, он вызовет ее из подвалов торговых рядов на Свентоерской, где прямо на песке стоят покосившиеся койки. Оторвет ее от какого-нибудь важного дела. Она посмотрит вопросительно, а он — как ей ответит на этот взгляд? Говорить о том неуловимом, туманном, не поддающемся объяснению? Просить в перерыве между перевязками пожалеть его и приголубить? Стах даже застонал от стыда.

В последующие дни и ночи ребята говорили:

— Молодец наш Бартек. Пообстрелялся.

Вскоре Стах заметил, что, несмотря на напряженные бои, у него потерь стало меньше. Его энергия передавалась ребятам — они били по врагу без промаха. Стах обучал их обращению с автоматом, приглашал Александру, чтоб та проводила лекции и беседы. После ее ухода ребята теперь не спешили хвататься за карты, а маленький Кинзер принимался ораторствовать:

— Глупый ты, Адмирал. Сам видишь, что такое война. Заработал позавчера по шее, а все свое ладишь: «Чего они не идут? Чего не идут?» По-твоему, как? Винтовки на плечо — и пошел себе гуляючи от Брест-Литовска к Висле, по дороге молочко пей, жаворонков слушай?

Попробуй-ка прогуляйся. Дойдешь до Вислы и носом в воду ткнешься. А ведь это целая армия. Где у них базы для самолетов? Под Киевом. Где солярка для танков? В Смоленске. А госпитали, а базы снабжения… Вот и пораскинь мозгами. Ты небось представляешь себе все так, как немцы в кино показывают: танки идут, музыка играет — и никаких потерь. А на деле, браток, совсем все не так. Скажем, четверо пехотинцев ноги стерли до кости. Нужно их на подводу, а подводы нет. Ищут. А тут жатва. Крестьяне ехать не хотят. Вот полдня и пропало, а тем временем мотор отказал. Чепуха, предположим, подшипники расплавились. Нужны новые, а они за сто километров в тылу, а тут, брат, немцы окопались и простреливают местность. А ты знай свое — «чего не идут, чего не идут». Сам-то, когда танки наступают, говоришь, дескать, бутылок мало, сейчас сбегаю принесу.

Все рассмеялись. Потом Кинзер уговорился с тремя ребятами, и все побежали к художнику, который оформлял в канцелярии штаба удостоверения для «креста Грюнвальда», рисовал плакаты, которые потом развешивали в столовой «Под василиском», и карикатуры для стенной газеты.

— Виктор, нарисуй памятник, — просит Кинзер. — Постамент. А на постаменте, понимаешь, боец с фаустпатроном.

— На кой черт?

— Нарисуй, чего тебе стоит. Неужели не сделаешь?

Потом все прибежали со свернутым в рулон листом бумаги обратно на квартиру. Простофиля остался за дверями. Там он, подавив смех, взъерошил волосы, сдвинул набекрень каску и, вытаращив глаза, вошел в комнату и отчеканил:

— Я только что с Мостовой. Отнес ребятам конину на ужин. Там беда. Танки атакуют. Им не справиться. Поручик Стасик просит помощи. Пришлите, говорит, Адмирала. Конрад для Адмирала даже фаустпатрон выделил. Танки близко не подходят, издалека стреляют. Подползти к ним трудно. Конрад сказал: «Адмирал, видно, не вернется, давайте, ребята, наградим его посмертно». — Виктор набросал от руки проект памятника. Ох, дайте сесть, больше не могу.

Он подал Танку лист бумаги. Тот развернул, склонил голову набок и пробурчал: «Ничего». Лист пошел до кругу и очутился наконец у Адмирала. Кинзер положил руку ему на плечо и сказал:

— Памятник замечательный. Мы поставим его на Мостовой между пороховой башней и красным домом. Там, где ты погибнешь. А может, ты предпочел бы в другом месте, а, Адмирал? Ну, выскажи свое последнее желание. Вообще скажи что-нибудь, так полагается, когда человек входит в историю. Придумай что-нибудь подходящее, только, пожалуйста, не очень длинное.

— Да, да, — поддержал Простофиля. — Легче будет запомнить и высечь на камне.

Адмирал побледнел и, разинув рот, уставился на товарищей. Те не могли больше выдержать и разразились хохотом.

— Умираю! — кричал Кинзер, обессилев от смеха.

«Это хорошо, что они смеются», — думал Стах. Вместе с тем его тревожило, что поводом к веселью послужила такая жестокая шутка. Возможно, и Танк подумал то же. Как только все угомонились, он, озорно подмигнув, негромко затянул частушку. Ребята окружили его и хором подхватили скачущий, полный задорного веселья припев: «Ой, калинка, калинка…»

Открылась дверь, и показалась улыбающаяся Кася.

— Можно с вами повеселиться?

Долго за полночь сидели они на бетонном крыльце у входа в квартиру и, беседуя, наблюдали, как постепенно гаснут крохотные костры беженцев. Двор казался им слишком тесным. Над головами раскинулся прямоугольник неба. Он был чуть светлей, чем стены здания. Стах взял Касю за руку. Пройдясь немного, они присели в проломе стены у монастырского сада. Девушка не отдернула руки. Из-за Вислы налетел стремительный ветер, рожденный где-то далеко в сухих степях. Он нес с собой хорошую погоду и гнал на запад дым. Деревья в монастырском саду не шелестели — от взрывной волны листья давно облетели. Днем стволы и ветви деревьев казались серыми от пепла и пыли. Над крутым берегом Старого Мяста, над Вислой и над пологим правым берегом простиралось высокое, усеянное звездами небо. Только оно одно осталось неизменным в окружающем их пейзаже. Широкое, всеобъемлющее и вечное, как любовь.

— Я знаю все… Несколько дней назад Александра мне сказала: «Я хотела, чтоб его приняли в партию, а он запил. Как только Стройный ушел в центр города, он запил, а я еще хотела его в партию. Глаза бы мои на него не глядели…» И знаешь, Бартек…

— Меня зовут Стах, а тебя?

— Катажина, Кася. У меня нет клички. Знаешь, Стах, когда она это сказала, мне стало как-то не по себе. Стыдно. Ты, может, подумаешь, что я тебя агитирую, а я просто так…

— Я и не думаю. Александра поспешила на мне крест поставить. Не так-то просто меня перечеркнуть, я не дамся. Посмотри, что кругом творится. Бойня. Дымящаяся братская могила. Люди из подвалов смотрят на нас исподлобья. Я вот спрашиваю себя: «За какое дело я сражаюсь?» — и не могу найти ответа. За что погибли Пепещка, Верзила и другие? Половина моих ребят в земле или ждут на Рынке, на Свентоерской, когда бомба пробьет крышу госпиталя. Вчера пришел к нам на Мостовую чудак какой-то, поручик АК. «Тоже мне, говорит, потери, вот у меня бывали дни, когда я по двадцать человек оставлял на баррикаде». На Подвалье разорвалась бомба. Вдоль старого рва бежит женщина, вся обсыпана пылью, кожа на ногах стерта до крови, кричит: «Дитятко мое!» Как можно смотреть на такое? И еще это кольцо вокруг. Нет выхода, кругом пулеметы. Яма с трупами — вот что такое Старое Място. Секула ушел. Александра — баба, разве с ней поговоришь? У товарищей из штаба дел по горло, других я не знаю… А я что? Я ведь тоже человек. Мороз по коже подирает, когда подумаю, что меня тут пристукнут. Раньше и смерти не боялся, не видал, как люди умирают. Мне казалось, что это просто и всегда одинаково. Но смерть-то, оказывается, может быть разной. Здесь она страшная и совершенно бессмысленная.