Время любить

— Ну, за разрядку, — пригласил всех выпить Василий Данилович.

Все, кроме Грума, выпили, и никто не заметил, что он неотрывно смотрит на одного из друзей Бекхана, а когда поняли, то было уже поздно. Бекхан вновь подорвался, вскочил со своего стула, чуть не отбросив его в сторону и направился к ним. Его компания поднялась следом, но пока что осталась выжидательно стоять. Бекхан же уже не мог контролировать себя.

— Чё ты хочешь?! А!? Чё ты так смотришь?! А!? Хочишь погаворить? Ну пайдем?! Пайдем-пайдем!? Я тебе твои глаза на жопу натяну! — от эмоций, а, может, и специально Бекхан коверкал русский язык.

Кошкин понял, что конфликта не избежать.

— Извини, Вова, — обратился к Рузскому Паткевич, словно Бекхана вообще не было рядом, — мне показалось, что вот тот был тогда в компании. — Грум слегка кивнул в сторону нукеров Бекхана. — Он не участвовал, просто был… — Паткевич выдержал паузу. — Вова, ты можешь не беспокоиться. Я быстро, — голос Грума отдавал таким холодом, что Бекхан должен был упасть без сознания еще не доходя до столика Кошкина. Но Бекхан был не Ермоленко, его еще больше взбесило, что на него не обращают внимания. К этому моменту он проклинал не только Грума и всю его компанию, но и всех их родственников до десятого колена и гарантировал каждому индивидуально такие пытки, на которые у маркиза де Сада не хватило бы фантазии.

— Мы тут никого не должны калечить или убивать, — последний раз предупредил Кошкин, доставая из кармана пульт, но уже понял, что его никто не слышит.

— Чтобы ты сделал, Сергей Павлович, — вдруг перешел на «ты» Рузский, — если бы нашу с тобой Лену кто-нибудь унизил и растерзал, — он не смог при Вадиме произнести страшное слово, — и теперь этот человек был бы в зоне твоей досягаемости?

— Нельзя, — вздохнул Сергей Павлович, — и нажал комбинацию кнопок.

Ничего не произошло. Грум уже шел впереди орущего на двух языках Бекхана к выходу. Следом двинулись обе компании. Кошкин удивленно потер левую половину груди, где неприятно, но очень веско напомнило о себе сердце. Засеменил последним, еще раз набирая код, но время вокруг не изменялось.

«Лучше бы я изобрел газонокосилку или летающий фаллоимитатор», — выругал себя Сергей Павлович. Он не знал, что его лабораторию обесточили, чего не решался до этого сделать даже Чубайс.

— Вы на коленях будете ползать! — кипятился Бекхан.

— Обязательно им надо, чтоб перед ними кто-нибудь стелился, что за народ?! — буркнул Дорохов.

Они вышли в темный закрытый дворик ресторана, где находились складские помещения, молотили допотопные холодильные установки, и куда, кроме того, ходили справлять нужду знающие об этом закутке прохожие.

Драка началась спонтанно. Как говорят военные: без оперативной паузы. Кошкин, пытавшийся выдавить из пульта новое тысячелетие, даже не заметил, как получил удар в челюсть и упал спиной на железную сетку предбанника холодильной установки. Сунув бесполезный прибор в карман, он ринулся в бой.

Грум с первого удара уложил Бекхана, который выбрал его своим противником, а потом ринулся на помощь Рузскому, у которого не было таких спортивных качеств. Дорохов с ходу завалил того, кто напал на Кошкина. Поднявшийся Бекхан достал из кармана выкидной нож и двинулся на Паткевича. Грум с едкой ухмылкой достал пистолет. Щелкнул предохранитель. Сергей Павлович Кошкин, не раздумывая, бросился наперерез пуле и успел. Грум стрелял с бедра, и пуля, двигаясь снизу вверх, вошла в правый бок, отбросив Кошкина на два метра, буквально на нож Бекхана.

«Сходили в ресторан», — подумал Сергей Павлович, сливаясь с болью и наплывающей на глаза темнотой.

Говорят, умирающие видят в последние мгновения всю свою жизнь, словно на разогнавшейся кинопленке. Кошкину мнилось другое. Ему вдруг привиделось, что в темный глухой двор ресторана вошел Бекхан с простреленной с двух сторон грудью. А потом ему показалось, что вместо крови из его собственной раны сочится обманутое им время. Он уже не слышал выстрелов Грума, не видел озверевшего в бою Дорохова, что ломал ребра, челюсти и ключицы противников, как щепки. Он не слышал Рузского, что держал его голову на своих коленях и шептал: «что я скажу Лене и Виталику?».

Зато инженер-конструктор Сергей Павлович Кошкин смог увидеть несколько вариантов собственной жизни. Так, как будто это была мыльная опера, а лежал он не на пыльном, залитом кровью, покрытом трещинами асфальте, а на диване у телевизора, и одновременно являлся и зрителем и главным героем.

И непонятно было: то ли Кошкин вспоминает новое будущее, то ли новое прошлое затягивает его в свою темную бездонную воронку.

* * *

Был момент, когда, думалось, удастся вернуть Лену. В 1997-ом зарплату почти не платили, давали какие-то смешные авансы, инженеры и техники стали уходить. Кто подался в челноки, кто в частные конторы, некоторые предпочли тихо спиваться, два-три человека вырвались за границу. Остальные жили, как в дурном сне, ожидая пробуждения. По предприятиям ходили непонятные агенты, вербующие специалистов в республику Ичкерия, с которой недавно был подписан такой же непонятный договор о разграничении полномочий. Дудаева уже не было, был Масхадов. Главное: там обещали платить: много и регулярно. Гарантировали безопасность и признание родины. Требовались строители, энергетики, нефтяники… На энергетика Сергей Павлович мог потянуть. Вопреки увещеваниям Марченко он записался волонтером на восстановление ЛЭП. Конечно, сподручнее было бы налаживать работу некогда известных в Грозном заводов «Электроприбор» и радиотехнического, но новое руководство республики интересовали только дешевый бензин и халявная электроэнергия. Остальным предполагалась свобода. Свобода ходить по улицам с автоматами и уважать только самих себя. Этакий вооруженный этноэгоизм.

Где-то у реки Сунжа поднимали порушенные войной вышки. Никакой безопасности не было. Солдаты внутренних войск, что охраняли строителей и энергетиков, сами боялись мирных жителей. Последние же надеялись на авось, и на то, что их труд по восстановлению разрушенного войной хозяйства мятежной республики заслуживает если не уважения, то хотя бы признания в форме иммунитета от ночных обстрелов, дневных оскорблений и постоянных похищений. Наивные.

Стрелять начали в первую же ночь. Точнее — утром. Стреляли для развлечения с большого расстояния. Это ж какая радость прострелить рукомойник или угол нужника в самый ответственный момент! Главного инженера украли уже через неделю. Требовали выкуп сто тысяч долларов. Чубайс платить отказался, перевел стрелки на военных, а те развели руками: нам на кашу и патроны не хватает, и вообще это не по нашей части. Родственники продали трехкомнатную квартиру в Саратове и дачный участок. Скинулись сотрудники, которым год не платили полноценную зарплату. С трудом собрали двадцать тысяч. Долго торговались через всякие там каналы, и каждый, кто имел к этому отношение, хотел от этой двадцатки отщипнуть свои дивиденды. В результате выкупили похудевшего до мраморной белизны и землистого цвета лица, абсолютно сломанного мужчину без двух передних зубов и правого уха. Видимо, зубы и ухо стоили остальные восемьдесят тысяч долларов.

Кошкин быстро понял что ничего, кроме нервного тика он здесь не заработает, но, как многие русские, продолжал работать по какой-то никому непонятной безропотной инерции. Этого не понимал и зарубежный журналист Франсуа Кретьен, что пытался найти на Кавказе третью правду, которую французы и бельгийцы съедят с круосанами за завтраками и обедами. Последней новостью для них станет похищение самого Кретьена, за которого «бескорыстные» борцы за независимость затребуют объективную сумму в 1 миллион долларов, и главный редактор начнет торговаться с теми, кому делал имидж несгибаемых борцов на первых полосах своей почти независимой газеты. Кретьена все же выкупят, и даже зубы и уши у него останутся на месте. Но писать о русском и нерусском Кавказе он больше не будет. Потому что взгляд у него теперь будет предвзятый, а не такой, какой нужен для формирования независимого объективного мнения европейских обывателей. Во всяком случае, пока их самих не начнут взрывать, травить и высылать родственникам по частям.