Время любить

— Смею предположить, что башня в огромных пространствах вселенной тоже замыкается кольцом. То есть нам не заметно, как она наклоняется по типу пизанской, потому как на миллионы световых лет зрение наше не простирается. Ну, и так до той самой бесконечности. С ростом времени растет вселенная. Между прочим, это и ты понял после своего первого похода в прошлое, философствовал тогда о времени, как о фигуре, которая недоступна человеческому воображению. Ну что, угловато, но, по-моему, доступно объяснил.

— Доступно. Если твои башни во все стороны начать укладывать, окосеть можно. — Дорохов поиграл бровями, проверяя, не окосел ли, и безнадежно вздохнул. — Воздух здесь какой-то… Вроде и свежий, но привкус у него странный. Скорее, безвкусный.

— Откуда тут взяться вкусу? — обвел рукой гулкую пустоту Кошкин. — Соседи капусту не тушат. Рыбу не вялят. Нет тут соседей.

— Ты только Мариловне про ее убийство не рассказывай.

— Да уж сам знаю, лишь бы у нас еще кто при памяти не оказался, а то и в отделе кадров могут с легкой руки порадовать. Любит у нас народ бразильские фильмы и отечественные некрологи. Честно говоря, не представляю — какие могут быть последствия у такой вилки времени? Слепой котенок лучше ориентируется в пространстве…

Они вошли в подъезд и замолчали. Шаги в мертвом доме звучали будто аккорды абстрактной пьесы. И кульминацией ее стала дверь Мариловны, что распахнулась навстречу, когда они были на последнем пролете.

— Господи! Да наконец-то! Уже и не чаяла живую душу увидеть! Сереженька, Вася! Это ж какая атомная война приключилась? — и прямо на пороге старушка зашлась навзрыд, повиснув на крепких руках подоспевшего во время Дорохова.

Кошкину оставалось только гладить ее по руке и причитать, что все нормально, все позади, домой поедем…

— Сходила за пенсией, — пробурчал Дорохов.

— Так ведь вспомнила! — причитала Мариловна. — Вспомнила! Деньги взяла и сразу в магазин. Купила чего надо и — домой. Там же сериал любимый начался. Телевизор включаю — пусто! А потом уж, на второй, кажись, день дошло, что на всей улице пусто. Беда-то какая! думала, с ума, старая, съехала. Уж не чаяла никого увидеть. А потом, мнила, умерла я, и это ад для меня такой специально придуман. На улицу боялась выходить. Чего же это такое?..

— Ничего, Мариловна, ничего, милая, теперь — все позади. Заблудилась ты у нас чуток. Ты ж сама с собой не разговаривала?

— Заговоришь тут!

— Ну ладненько, сейчас домой отправимся… — сказал Кошкин и поймал себя на мысли о том, что, в сущности, Мариловна и так дома. Ему стало неуютно, даже тряхнуло все тело: а вдруг они все втроем застрянут тут?

— Ага, Сереженька, ага, подожди малехо, я только пенсию возьму, зря что ли мучалась?

— Нет, Мариловна! Ни в коем разе! Отсюда мы ничего брать не будем. В нашем времени она тебя на том же месте ждать будет, и даже потраченное в магазине на месте останется.

— Да шут с ней, с пенсией, — успокоилась вдруг Мариловна, — но чтоб я еще хоть раз на твоей машине путешествовать намылилась!.. От такой тишины и похоронный марш любимой песней станет. Мы точно домой попадем?

— Точно, — Сергей Павлович отбросил всякие сомнения, иначе становилось жутко и страшно, хуже, чем в детстве заглянуть в приоткрытую дверь морга.

— Ну тогда я тебе покажу чего: может, для науки твоей это важно будет, — и она поманила Кошкина пальцем в глубь квартиры.

Тот послушно, но осторожно направился следом.

Мариловна сначала подвела его к радиоприемнику, который висел на кухонной стене. Включила его на полную мощность и приложила палец к губам, словно сейчас будут передавать сводки Совинформбюро. Спустя минуту Сергей Павлович стал различать легкое потрескивание эфира, а уже потом, ему показалось, будто он слышит отдаленные голоса. Правда, возникало чувство, что голоса эти живут не в динамике, а где-то рядом с ним, а репродуктор выполняет роль лампочки, на которую летят ночные бабочки и мотыли. Как ни силился он разобрать этот тихий говор, но получалось только додумывать, угадывать значение слов. Голоса же были и мужскими, и женскими, и детскими, и никак не походили на размеренную речь дикторов и запальчивые уловки уличных репортеров. Мариловна спросила взглядом: слышишь? Кошкин кивнул: слышу.

— Чего это? — спросила старушка.

— Ума не приложу, — признался Кошкин, — возможно радиоприемник в этом случае является слабым ретранслятором каких-то неизвестных физике волн. Не знаю, Мариловна, но это действительно странно, удивительно и жутко.

— Во-во, и я о том. Может, это вообще не из нашего мира?

— Кто знает? — пожал плечами Сергей Павлович и выкрутил до минимума регулятор громкости.

— А пойдем еще? — поманила рукой в комнату Мариловна.

Там она подвела его к стене, где висели в картонных и деревянных рамках старые черно-белые фотографии. Кошкин сразу отметил, что их стало больше. Историю каждой из них он знал весьма подробно. Когда Мариловне удавалось заманить Сергея Павловича на домашние блинчики да поболтать, она обязательно приносила за стол одну из фотографий, оживляя изображение подробнейшим рассказом. Вот, к примеру, с подписью «Крым 1949». Мать получила за самоотверженный труд на ферме путевку и повезла семью к морю. Маше тогда было уже почти восемнадцать лет. Старший брат служил на Дальнем Востоке, средний — в Германии, куда не дошел, не доехал… И тут Кошкин осекся, вспоминая рассказ Мариловны. На снимке рядом с мамой Маши Рассохиной стоял молодцеватый мужчина с орденской колодкой на груди. Лихо закрученные усы, а ля Буденный, наигранно суровый взгляд. Значит, в этом мире он все-таки дошел!

— Отец, — с дрожью в голосе подтвердила догадку Мариловна.

Был он и на других фотографиях вплоть до семидесятых годов. То с женой, то с Машенькой, то в обществе сыновей, то все вместе… До тех самых пор, пока старший Павел не спился, не шагнул в пьяном бреду под поезд, оставив жену и двух дочерей на попечение престарелой матери и младшей сестры. Сердце матери не выдержало…

— Это, Мариловна, вариант времени, когда твой отец остался жив.

— А нельзя мне, Сережа, пожить в этом времени? — подбородок старушки дрожал.

— Можно, милая, но ты здесь будешь одна. Все будут там, где прошла колея истории человечества, — опустил голову Кошкин.

Дорохов шепнул какое-то ругательство, а вслух сказал:

— Хороша колея, когда на обочину миллионы выбрасывает. Да по такому дерьму кто ж колеи прокладывает?

— Мы. Какую проложили, такая и есть, — упрекнул человечество Сергей Павлович.

Он подошел к Мариловне и обнял ее за плечи:

— Прости меня, лучше бы я ракеты делал. Больше пользы.

— Ты так не говори, — погладила его по щеке Мариловна, — не говори так. Нешто ты виноват, что Гитлер родился. Ты же не отец ему! А машина твоя… Я вот помню, малая еще совсем была, когда первый трактор в колхоз пришел. Смотрели на него, как на зверя заморского, рычал он. На фига, думали, нам такая каракатица? Так и гадали, пока он первую межу не провел.

— В том-то и дело, что я не знаю, где поле для моей машины. Вслепую я немало еще человеческих судеб перепахаю. — Кошкин нервно покусывал губы, поглядывая на фотографии.

— Опять же, думаю, — утерла слезы Мариловна, — не всяким трактором не всякому полю поможешь, — и завернула тут длинную байку, что всем пришлось присесть на скрипучие стулья, ибо остановить воспоминания Мариловны было невозможно, а в этой ситуации еще и неделикатно.

Приземлились мужики крепко и вынуждены были сначала с напускным, а потом и с живым интересом прослушать историю о том, как во время войны в деревне, где жила Маша Рассохина (Мариловна в юности), девушка по имени Татьяна проводила на войну любимого парня — Андрея. Свадьбу сыграть не успели. Было это в начале сорок второго. И попал он во вторую ударную армию предателя — а тогда бравого, но интеллигентного по виду генерала Власова. И канул парень где-то в Мясном бору, во время неуспешного наступления. И ни похоронки на него, ни другого какого свидетельства. Татьяна ждала его, потому что любила. О такой любви, как у них была, книги пишут. Уж и сорок пятый прошел и сорок шестой, а она все ждала. Тем, кто с фронта вернулся — раздолье! Девок и вдов вокруг, хоть промискуитет объявляй! Промискуитет — это Мариловна от учителя истории запомнила. Безрукий он был, и парни в классе все потешались вопросом: как он в туалет ходит по малой нужде, кто ему хозяйство в нужном положении держит? Кружку со спиртом он, к примеру, сам зубами брал и в себя, как божью росу, опрокидывал. Зато рассказывал всегда без всяких бумажек и учебников, а слушали его, разинув рты. Эх! Много мужиков война покалечила, кому не тело — так душу! Быстро эту войну забывать стали.