Время любить

Грум слегка кивнул.

— Да, и пошли кого-нибудь, пусть подстрахуют Виталика. Но так, чтоб и муха не… А инженера нашего береги. Нежно, Вадик. Потом я тебе все объясню.

— Не надо, Вова, у нас думаешь ты, делаю я, — напомнил Грум.

Они встали и обнялись. Какой-то леший вдруг дернул Рузского спросить:

— Вадя, а если бы у тебя была возможность все переиграть?

— Что? — не понял Паткевич.

— Ту ночь… Если б можно было в ту ночь Аню спасти. Ну, чтоб вообще ничего не было?

— Не понимаю тебя, Вова, куда ты клонишь?

— Да я тут думал, — спохватился Рузский, — если б вдруг всю жизнь переиграть было можно?

— Лирика, — бесцветным голосом сказал Грум, — говно. Меня моя жизнь устраивает. Не в буру режемся. А этих двоих я бы все равно замочил.

— Ты прав, вздор все это!

Услышав любимое слово друга, Грум перестал смотреть на него выжидательно, но, уходя, намекнул:

— Ты, Вова, на ночь валерьянку иногда пей. Че тебе еще не хватает? При пацанах такого не ляпни…

— Угу, — согласился Рузский и расслабленно упал в любимое кресло.

После того, как дверь за Грумом закрылась, он повертел в руках мобильник и набрал номер Кошкина. К телефону долго никто не подходил, но потом прозвучал сонный голос инженера:

— Я слушаю.

— Добрый вечер, Сергей Павлович, как самочувствие?

— Здравствуйте, Владимир Юрьевич, похвалиться нечем. Вам не терпится услышать от меня согласие на сотрудничество?

— Не буду кривить душой, но мне действительно этого хочется.

— Знали бы вы, уважаемый мой меценат, какую оперу заказать хотите. Нам только кажется, что мы пишем либретто. А оно написано ой-как давно. Полагаю, еще при большом взрыве.

— Каком взрыве? — не понял Рузский.

— Да это я так. Об акте творения всего из ничего.

— А-а, — выдохнул Владимир Юрьевич.

— Вы мне убогому, скажите, что вы хотите заполучить с помощью прошлого или будущего? Какова ваша цель?

— Сергей Павлович, сейчас даже в космос за деньги летают! Что в этом плохого? Для начала просто покажите мне, как это действует.

— Выходит, Лену это не интересует.

— В последние дни у меня возникает такое чувство, что она куда-то улетела и не вернулась. Ее вообще ничего не интересует. Так что мою жену вы уже своим изобретением охмурили.

— И этого я не хотел… В том-то и дело, Владимир Юрьевич, что на сегодняшний день мне не удалось предсказать ни одного природного катаклизма, я не смог уберечь ни одного близкого мне человека от неверного шага, напротив, только усугубил и прошлое и будущее. А тут еще вы со своими амбициями.

— Я от вас не отстану, — как-то по-детски сказал Рузский.

— Хорошо, — сдался Кошкин, — я обещаю вам путешествие во времени, но только дайте мне пару дней, чтобы разобраться со своими неудачами.

— Надеюсь, ваше обещание — не пустые слова, — вернул себе сталь в голос Рузский и отключил телефон.

Рузскому было страшно. Страшно, что его кто-нибудь опередит. Состояние Владимира Юрьевича по своим психофизическим показателям напоминало стремление человека, идущего по немноголюдной улице и видящего в нескольких метрах перед собой солидную пачку денег. Этот человек огромным усилием воли подавляет в себе желание подбежать к легкой добыче, чтобы не привлечь внимание ротозействующих прохожих.

* * *

Сначала Лена перечитала «Окаянные дни», и вдруг поняла: дни эти для России, начавшись почти сто лет назад, так и не кончились. Сумбур, суета и непредсказуемость нынешних времен были их логическим продолжением. По дороге домой она специально заезжала в пригородный парк, чтобы немного подышать свежим воздухом. Там, на неприбранных после растаявших сугробов аллеях, ветер носил клочки окаянных дней. Обертки от заграничных сладостей и снеди, неимоверное количество разнокалиберных окурков, пустые пачки от презервативов и сами презервативы, мятые одноразовые стаканы, яркие обрывки газет и апельсиновую кожуру. Субботник в парке еще не провели, и поэтому всепобеждающий мусор казался здесь более уместным, чем ярко-зеленая трава и первые одуванчики. Казалось, тут зимовал шумный табор, а с первым теплом он снялся и двинулся разорять новые земли. Парк очень походил на Россию в целом…

После Бунина наступил черед Орлова. Откуда взялся у нее этот томик «Аптекаря», изданный еще в конце восьмидесятых? Купить в те времена эту книгу было настоящей удачей. Но сама Елена Андреевна факта приобретения не помнила. Может, Сережа когда-то ухватил? У Рузского были другие литературные вкусы, поэтому книжные полки Варламовой стояли в доме отдельно. Читала больше по инерции, пытаясь вспомнить свои предыдущие ощущения, а, возможно, и вкус литературы как таковой. Снова ловила себя на мысли, что Орлову не удалось перепрыгнуть собственного «Альтиста Данилова», как, скажем, Булгакову, не удалось бы перепрыгнуть «Мастера и Маргариту», если бы жизнь отпустила ему чуть больше времени. Вспомнились их старые споры с Кошкиным, которому больше нравилась «Белая гвардия». Сергей именно «Белую гвардию» и «Дни Турбиных» считал главными произведениями Булгакова. А «Мастера» называл мистической конъюнктурой. Лена просто зверела от таких высказываний. Она терпеть не могла, когда кто-то пытался критиковать ее любимые книги. «Ты же сам чем-то похож на Мастера!», — упрекала она Сергея, и он сдавался, такое сравнение ему было по душе.

Что она хотела найти в этих книгах сегодня? Вчерашний день?

Из всего мысленного сумбура и осадка от встречи с Кошкиным у нее постепенно, по буковкам, по слогам стало выстраиваться аксиомообразное утверждение: победителями сегодняшнего времени являются не такие, как она и Рузский, а такие, как Кошкин, потому что они не играют в догонялки за повседневными потребностями, не следуют моде, они вообще не действуют в рамках одного дня, они действуют в границах вечности, которая этих границ не имеет.

Елена Андреевна смотрела в книгу и тосковала. Выходит, Сергей теперь запросто может вернуться в дни их безоблачной юности? От этого сладко и одновременно печально щемило сердце. Что там осталось? В сущности, ничего: время, когда времени не было. Время для счастливых, которые часов не наблюдают. Время любви.

Что им тогда было нужно? Ничего, кроме друг друга. Порывы страсти и нежности перемежались с многочасовым лежанием на видавшем виды диване, разговорами о литературе, околофилософской болтовней, прогулками по вечерним улицам. Никто из них не думал, на что купить завтра буханку хлеба, или в какой валюте хранить сбережения. Материальный мир, как таковой, присутствовал в плывущих за окном рассветах и закатах, летящими дождевыми каплями или снежинками, шепотом старых кленов, взлетающими на экране черно-белого телевизора «союзами» и был всего-навсего продолжением мира чувственного, духовного. Наверное, поэтому Лене казалось, что именно тогда счастье можно было потрогать руками.

И, казалось бы, сегодня у нее тоже есть любовь. Причем любовь, помноженная на благополучие и все, мыслимые в этом мире, гарантии. Но, как ни крути, есть в ней привкус расчета, меркантильная затравка, зернышко такое. И расчет этот то тут, то там выползает, как кривая строчка на платье. То секс по расписанию, чтоб бизнесу не мешал, то полеты в Европу на уикенд, чтоб романтизмом запитаться или создать его видимость, то определение будущего для сына на десять лет вперед, с уже тикающими на его личном счете дивидендами. И при этом, глянь со стороны: живут душа в душу два любящих друг друга, два удачливых партнера, и в высшем свете показываются, как эталон современной семьи. Книгу для домохозяек написать: заплачут от умиления, если жаба зависти не задавит.

А тут на огонек в прошлое заглянул совковый инженер Сережа Кошкин и сказал: любовь заработать нельзя, она сама по себе. И зачем этому Сереже хронолеты из фантастических романов, если ему вообще наплевать на то, какая эпоха за стенами его лаборатории ползет или летит?

Нет, не хотелось Елене Андреевне вернуть сегодняшнего Сергея Павловича Кошкина, человека погруженного в себя, имеющего налет седины на вечно неприбранной голове и прописанное на лице ироничное пренебрежение ценностями этой эпохи. Нет, Елене Андреевне не хотелось вернуться к нему, даже после того, как он изобрел эту треклятую машину времени.