Страница 39 из 81
Веру Чапмена в эффективность германской военной машины удалось подорвать совсем другим путем: у абвера все еще продолжались трудности с радиосвязью. «Наиболее секретным источникам» удалось выяснить, что специально для приема сообщений Фрица в Сен-Жан-де-Лузе была установлена новая радиостанция под кодовым именем «Хорст», с которой работал постоянный оператор, идентифицированный как лейтенант Воньи. Однако 14 января Морис прислал радиограмму, гласящую, что Чапмен должен продолжать посылать свои сообщения «вслепую», поскольку у новой станции сломалась антенна. После очередного доказательства своей неумелости немцы оказались перед необходимостью оправдываться. Следующее послание Чапмена фон Грёнингу было, по его собственным словам, «кляузой»: «FFFFF РАЗДРАЖЕН И РАССТРОЕН ПРОБЛЕМАМИ СО СВЯЗЬЮ. ЭТО БЕЗОБРАЗНАЯ РАБОТА. МНЕ ОБЕЩАЛИ ПОЛНУЮ ПОДДЕРЖКУ, И Я ДОЛЖЕН ЕЕ ИМЕТЬ. РАБОТА ИДЕТ ОТЛИЧНО. ДОСТАЛ ВСЕ, ЧТО ВАМ НУЖНО. ВЫ ДОЛЖНЫ СДЕЛАТЬ ЧТО-НИБУДЬ ДЛЯ УСТРАНЕНИЯ ПРОБЛЕМЫ. Ф.».
На следующий день весь радиообмен абвера тщательно изучался, чтобы оценить эффект этого демарша. Никаких следов. Очевидно, радист просто решил придержать взбешенное послание, по словам Рида, «чтобы самому не оказаться мишенью для ярости фон Грёнинга».
Не в первый и не в последний раз маленькие винтики большой машины действовали по своему собственному разумению с одной лишь целью — чтобы руководство не догадалось об их собственной некомпетентности. Через несколько дней Морис прислал радиограмму, в которой угодливо сообщал, что антенну починили и, кроме того, «приняты некоторые другие меры». С этого момента связь работала бесперебойно.
Чапмен в сопровождении Бэквелла отправился закупать все необходимое для изготовления бомб. Если Чапмен собирался внушить немцам, что устроил теракт на заводе «Де Хавилланд» с помощью взрывчатки, он должен заранее знать, возможно ли закупить все необходимые для ее составления ингредиенты. Все оказалось до изумления просто. В магазине Timothy Whites они купили хлорат калия, предлагавшийся как средство для уничтожения сорняков. В Хэрроу, в Boots приобрели перманганат калия и селитру. Магазин J. W. Quibell на Финчли-Роуд был рад продать Чапмену серу в порошке, средство от моли и алюминиевый порошок, оказавшийся обычной краской-серебрянкой. Муку и сахар по сходной цене можно было приобрести у любого бакалейщика. Британия, быть может, и задыхалась в тисках нормированного потребления, однако добыть все необходимое для самодельной взрывчатки оказалось на удивление просто: если бы Чапмену вздумалось купить ингредиенты для изготовления обычного торта, это наверняка стоило бы ему куда больших хлопот. Список покупок Чапмена ни у кого не вызвал вопросов; однажды, когда он по ошибке употребил немецкое слово Kalium, помощник аптекаря просто решил, что покупатель имеет в виду кальций. Вернувшись на Креспини-Роуд, Чапмен начал «в небольших объемах» экспериментировать с разными видами взрывчатки. На сей раз он не устраивал учебных взрывов: в отличие от жителей домов, соседствующих с виллой Бретоньер, благонравные обитатели Хендона явно не стали бы терпеть горящих пней, со свистом прилетающих на задний двор. «Это заняло Эдди, — писал Бэквелл. — Однако он был очень обеспокоен и не мог ни на чем сосредоточиться на сколько-нибудь долгое время».
Авиазавод «Де Хавилланд», на заднем плане видны готовые «москито», на переднем плане — Аллан Тус и Нол Бэквелл, охранники Чапмена.
По идее, Чапмен должен был чувствовать себя вполне довольным, изготовляя бомбы, шлифуя свой немецкий, встречаясь со старыми друзьями и плетя сложную вязь своей легенды, однако он был несчастен. Стремление увидеть Фриду и ребенка превратилось у него в навязчивую страсть. Он почти ни о чем больше не говорил. Рид осознал, что эта проблема способна вызвать серьезный кризис: «В подобном состоянии он мог легко перекинуться на сторону врага по возвращении во Францию и открыть немцам свою связь с нами. Но даже если подобного не произошло бы, он, вполне вероятно, стал бы игнорировать полученные инструкции, действуя под влиянием импульсов и своих собственных фантазий».
Маршалл, заместитель Рида, был отправлен на Креспини-Роуд для разговора с Чапменом по душам за бутылкой виски. От природы благожелательный и преисполненный сочувствия, Маршалл был отличным слушателем. Выпивая и беседуя с ним, Чапмен открылся, как никогда раньше. «Он говорил исключительно по-французски, и это помогло ему, поборов природную осторожность, раскрыть свои самые затаенные мысли», — вспоминал Маршалл. Чапмен рассказывал о своем трудном детстве, обиде за недополученное образование, нетерпеливом стремлении возместить не сделанное в прошлом и отчаянном желании найти, ради чего жить — или умереть.
Они проговорили до трех утра. Девятистраничный отчет Маршалла об этом «серьезном и личном» разговоре — один из самых откровенных документов в деле Зигзага: в нем полное описание человека, ведущего борьбу с противоречивыми элементами собственной личности.
«Он пытается, быть может, впервые, понять себя и найти смысл своей жизни, — пишет Маршалл. — За последние три года он открыл для себя прелесть размышлений, Герберта Уэллса, литературу, альтруизм и красоту. Он не сожалеет о прошлой жизни, однако чувствует, что в обществе для него нет места и ему лучше было бы умереть — но не бессмысленно. Он стремится возместить все то плохое, что было им сделано в жизни, и не успокоится, пока сам, своими руками не совершит что-нибудь стоящее».
Эдди признался, что разрывается между патриотизмом и эгоизмом, чувствуя, что «борется с самим собой». До этого времени он всегда «действовал ради себя и делал что хотел», но теперь он изменился. «Теперь он понимает, что должен думать о других, однако, как выяснилось, для него это очень сложно».
В какой-то момент, повернувшись к своему собеседнику с лицом, искаженным болью, Чапмен спросил:
— Вы думаете, личная жизнь важнее страны и идеалов?
Маршалл ответил, что так не думает.
Второй вопрос оказался еще более глобальным:
— Как вы думаете, каков смысл жизни?
На этот вопрос у Маршалла был ответ:
— Я объяснил, что верю в стремление человека к высшей участи: в борьбе человек добрался от состояния обезьяны до сегодняшнего уровня цивилизации и все еще продолжает двигаться вперед. Поэтому долг каждого — помочь человечеству в этом поступательном движении.
Понимая, сколь возвышенно это прозвучало, Маршалл быстро добавил:
— Это вовсе не значит, что все мы должны быть паиньками. Война вообще — скотская вещь.
Чапмен, обдумав слова Маршалла, заметил, что его собственное кредо сходно с тем, что провозглашал Герберт Уэллс, и отражено в его личной философии — настолько, насколько вообще можно говорить о философии Эдди. Они рассуждали о социализме и капитализме, патриотизме и долге. «Казалось, он впервые задумался о таких вещах, — размышлял впоследствии Маршалл, — и полагал их великими открытиями, какими они, в сущности, и были».
Теперь настала очередь Маршалла спросить:
— А какой ты видишь свою роль во всеобщей борьбе человечества?
Ответ прозвучал безнадежно:
— Моя жизнь никому не нужна. Я думаю, что мне было бы лучше умереть — но не бесполезной смертью, а совершив что-то, чем я смог бы искупить то зло, которое причинил.
Маршалл заявил, что это — «выход для труса. Если ты ищешь смерти, значит, признаешь свое поражение. Теперь ты — думающий человек. Человечество движется по пути прогресса, и ты должен сыграть свою роль в его развитии. Только ты можешь решить, послужит ли победа Британии дальнейшему прогрессу человечества, или для него будет лучше, если восторжествует идеология нацистов».
Чапмен признался, что в этом смысле он уже принял решение:
— Англия не должна проиграть войну.
Маршалл заметил, что Эдди «видел слишком много жестокости и ужаса — запуганное население Франции, зверства гестапо», — чтобы позволить себе оставаться в стороне. Направляясь с Креспини-Роуд домой по стылым рассветным улицам Лондона, Маршалл был уверен, что теперь Чапмен еще «сыграет свою роль».