Конец большого дома

— А я что, осенний лист, куда ветер подует — туда я? Тут не в настойчивости дело, тут что-то другое. У нас отец хозяин большого дома, он главный, а у вас…

— У нас тоже отец хозяин дома.

— Перестань, поговорим о нас двоих. Скажи, Гэйе, ты стала бы моей женой?

— Ты сам знаешь, чего спрашиваешь?

— Бросила бы свою привычку дразнить молодых людей?

— Если бы я жила с тобой, зачем мне молодые люди? Но зачем ты все спрашиваешь? Ты же не женишься на мне.

— Женюсь.

— Отец не разрешит.

— А я женюсь.

— У вас большой дом, другие братья на совете мужчин воспротивятся, у вас Калпе еще не прикасался к женщине, ему надо хоть какую-нибудь…

— Ты никогда не можешь, чтобы не ругаться, и за это я тебя тоже люблю. Я женюсь на тебе, ты только жди, не выходи ни за кого замуж.

— Когда?

— Будущим летом.

— Ох, как долго! Как же мне так долго жить, ты же но разрешаешь с молодыми ходить. Может, сам чаще будешь приезжать?

— Буду. Как смогу, буду приезжать. Смотри, с сегодняшнего вечера ты моя жена, все свои привычки брось. Если услышу от людей — плохо будет…

Полокто пришел домой позже братьев, лег и задумался. Гэйе, красивая, белолицая Гэйе, она должна стать его женой. Обязательно должна. Пока ездил Полокто в поисках беглецов по стойбищам, он видел многих счастливых мужчин, обладателей двух женщин. Неужели Полокто хуже их, неужели он не сможет купить себе вторую жену? Надоело ему тайком встречаться с любимой Гэйе. Полокто теперь взрослый человек, он может самостоятельно жить в отдельной фанзе, иметь свои амбары, упряжку собак. Если совет мужчин большого дома будет противиться его второй женитьбе, то Полокто выселится из большого дома. Ничего в этом нет особенного, во всех стойбищах теперь есть такие отделившиеся семьи. Приняв твердое решение, Полокто мгновенно уснул, как засыпает набегавшийся по тайге усталый охотник. Утром он проснулся, со всеми вместе позавтракал и пошел на утреннее камлание. Отец шагал рядом с ним с непроницаемым суровым лицом. Он искоса поглядывал на сыновей, на Улуску, односложно отвечал Турулэну.

«Мысли мои узнал», — испуганно подумал Полокто, замедлил шаг и отстал от отца.

Пришли к фанзе великого шамана. Баоса и Турулэн поздоровались с Богдано, сели рядом. Началось камлание. Богдано задабривал своих сэвэнов и просил, чтобы они ему помогли. В жертву он приносил на этот раз трех свиной. Богдано пил кровь, пел и плясал танец великого шамана, и, когда стал завывать и прыгать, к нему стали подбегать больные и выспрашивать секреты излечения. Баоса тоже подбежал и выкрикнул:

— Кто на меня злится?! Кому я сделал плохое? Меня кто-то преследует, помоги!

Богдано отвернулся от него, сделал несколько прыжков, и когда вновь приблизился, Баоса увидел не глаза — два ярко горевших угля.

— Зачем ко мне обращаешься? Тебе уже помог другой шаман! — взревел Богдано и заплясал, отчаянно колотя в бубен, оглушая Баосу грохотом и звоном побрякушек за спиной. — Враг есть, бойся… Дочь твоя — женщина, не косуля…

«Враг есть… мне надо его бояться, — Баоса, обессиленный, тяжело опустился на свое место. — Бояться надо… За что, кто меня возненавидел?»

Только через некоторое время он вспомнил другие слова, сказанные великим шаманом: «Дочь твоя — женщина, не косуля…» Что это значит? Дочь не косуля… За косулей гоняются охотники… Дочь — женщина… Выходит, мне запрещается ее разыскивать?..

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Солнце сидело на седловине сопки на восточном склоне небосвода, когда из Малмыжа выехал трехвесельный средний неводник. На середине лодки на широких досках сидели малмыжский поп и приезжий урядник из Тамбовского.

— Я небольшой чин в уезде, но меня направили к этим гольдам, доверили, так сказать, я подчиняюсь, — говорил урядник, продолжая начатый в Малмыже разговор. — Мне приказано проехать по всем стойбищам, поглядеть, как живут, много ли вымирает, какие происшествия были, — начальство все хочет знать. Приказано ездить с духовным лицом, так что я, батюшка, не виноват, не по своей воле побеспокоил. Я тут бывал раз, когда переписывали их, так сказать, сопровождал должностных.

Поп, ссутулившись, сидел напротив него и безучастно смотрел по сторонам, демонстрируя свое безразличие к этой инспекторской поездке малого полицейского чина.

— Докладывать я должен, как христианская вера доходит, так сказать, до сознания гольдов, могут они учиться или не надо их грамоте обучать. А то ездят тут всякие ученые люди и только неразбериху вводят.

— Суету ненужную приносят, — пробасил поп. — Зачем туземцам грамота спонадобилась? И христианами не станут истинными. Была бы моя власть, да мешать бы не стали, я бы их мигом оборотил в нашу веру.

— Можно узнать мнение ваше, как? — полюбопытствовал урядник.

— Надо их в узде держать, стреноженными. Первые миссионеры изничтожили их нечистую веру, сожгли их идолов, окрестили всех, да и оставили в покое. Божье слово не дошло до них, они вернулись к своей вере…

— Гольды ведь все крещены.

— Крещены, да что от этого? Креститься даже не умеют, ни «Отче наш», ни «Богородицу» не знают. Слыхал? Был такой отец Протодьяконов, по ихнему говорил, даже словарик составил, написал на их языке «Отче наш». А что получилось? Ничего! Пустое дело, как были дикими людьми, такими и остались.

Урядник слушал, склонив голову набок. Поп высказывал мысли, совпадавшие с теми высказываниями, которые он не однажды слышал от некоторых жандармских чинов, лощеных чиновников. Он выпрямился, уставился глазами бутылочного цвета вдаль, подправил усы и важно сказал:

— Есть, батюшка, мысли поновее…

Священник бросил на него презрительный взгляд, и злая усмешка скривила рот.

— Мысли, знаем мы ваши мысли! Гольдяков хотите выгнать в тайгу густую? Знаем. Об этом и мы не раз думали!

«Неужели это священник? — удивился урядник. — Ему бы в полиции служить, добрый вышел бы служака. Ну и поп! И говорит не по-церковному».

Уряднику больше не хотелось разговаривать, и не потому, что он боялся разгласить тайну, просто он получил приказ проехаться по стойбищам, посмотреть на жизнь гольдов, порасспросить старост о нуждах, о чрезвычайных происшествиях, которые произошли за последние годы, — задание было совсем пустяковое. Краем уха он слышал, что за ним проедут по этим же стойбищам ученые-этнографы, изучающие быт и культуру гольдов, хотя никто не знал, когда они приедут. Может, через год, может, через три года. И когда урядник глубокомысленно намекнул священнику о новых взглядах в отношении гольдов, он имел в виду этих ученых-этнографов из Петербурга, из Америки.

«Если уж из Петербурга да из Америки приезжают к этим гольдам, видимо, они еще нужны», — думал урядник.

Приезд попа и урядника в Нярги первыми заметили вездесущие ребятишки. Они мигом разбежались по домам. Старший сын Полокто, Ойта, вбегая в фанзу, закричал:

— Бачика едет! Бачика едет!

Пиапон после ночной рыбалки сладко похрапывал, но при первых же словах Ойты соскочил с нар, протер глаза, торопливо накинул халат и, прихватив из угла каменного дюли, побежал прятать его в кусты за амбаром. Там же он спрятал всех сэвэнов — деревянные и соломенные изображения драконов, собак, человечков. Женщины укутали в тряпки пане — скульптурку души умершей хозяйки большого дома — и спрятали за свернутыми постелями, одеялами и подушками. Ойта тем временем обежал соседей, предупредил Гангу, Холгитона, Гаодагу. Пиапон стоял возле амбара, наблюдал, как те суетились в фанзе, спорили с домашними, где лучше спрятать сэвэнов. Ганга ничего лучше не мог придумать и закопал в сыпучий песок двух почерневших от копоти драконов, а двух маленьких собачек засунул в траву, покрывавшую фанзу.

Холгитону нельзя было мешкать, он староста стойбища и должен на берегу встречать важных гостей. Жена его Супчуки в подоле халата унесла в дальние кусты двух полосатых идолов. Холгитон успел только прицепить большую медную бляху старшины, символизирующую его власть, и побежал на берег, за ним семенил Ганга, сопровождаемый облезлыми худыми собаками.