Муравейник

При мысли о Томми, к которому он питал слабость, мистер Макинтош неожиданно смягчился, и вот тут-то и вырвались у него слова, которым он потом сам удивлялся,— уж не спятил ли он тогда с ума?

— Отлично. Когда тебе стукнет шестнадцать, ты будешь вести мои книги и деловую переписку.

Но Дирк принял это как должное, он только сказал: «Хорошо» и ушел, оставив мистера Макинтоша в бессильной ярости на самого себя. Да разве он может доверить кому-то свои книги? Ведь всякий, кто заглянул бы в его бухгалтерию, забрал бы над ним власть! Об этом не могло быть и речи, да и вообще он не собирался подпускать ни Дирка, ни кого бы то ни было даже близко к своим книгам. И все-таки он обещал. А раз так, то придется пристроить Дирка к какому-нибудь другому [44] делу, или же — невольно мелькнула мысль — избавиться от него.

Дурное настроение мистера Макинтоша неожиданно сменилось не свойственной его характеру мрачной задумчивостью. Быть умным — еще не значит все понимать. Ум, особенно деловой, с помощью которого загребают деньги, это своего рода инстинкт. И если мистер Макинтош всегда знал, что ему нужно и как это сделать, то это еще не значит, что он отдавал себе отчет в том, зачем ему столько денег и почему он выбрал именно такой способ, а не иной, чтобы их добыть. Сейчас мистер Макинтош чувствовал себя, как кошка, которую ткнули носом в собственное дерьмо. Сидя в своем маленьком, непрерывно сотрясавшемся от грохота дробилок душном домике, он ночи напролет самым неутешительным образом размышлял о себе и о своей жизни. Он напомнил себе, например, что ему уже за шестьдесят и проживет он вряд ли больше чем десять или пятнадцать лет. То не были праздные размышления человека, который не придает значения своему возрасту. Мистер Макинтош был крепким, сильным и выносливым. Но ведь ему уже шестьдесят, — а какую он оставит по себе память? Бездонный котлован да миллион денег? Так как же тогда следует ему прожить эти оставшиеся десять или пятнадцать лет? Да так же, как и те шестьдесят, что он прожил! Не бросит же он свой прииск! Эта мысль вызвала у него ощущение, будто он прикован к своему месту и живет неизвестно зачем, хотя прежде ему и в голову никогда не приходило, что не так уж он свободен, как это кажется.

Хорошо, но тогда — и мысль эта угнетала мистера Макинтоша больше всего, — тогда почему он не женился? Ведь он всегда считал себя хорошим семьянином, и ему всегда хотелось найти себе подходящую жену. А теперь ему шестьдесят. По правде говоря, Макинтош не мог понять, почему он не женился и не имеет сыновей. В его неторопливые, грустные размышления непрошенно вторглась мысль о матери Дирка, но он тут же отогнал ее. Сластолюбца Макинтоша всегда влекло к темнокожим женщинам, и не мог же он признать, что это свойственно его натуре, если всегда считал свои отношения с ними лишь временной прихотью или увлечением, как курильщик, который с удовольствием курит низший сорт табака, потому что нет лучшего. [45]

Потом мистер Макинтош подумал о Томми, о котором часто говорил себе: «уж очень по душе мне этот мальчишка». Теперь уже чувство его было не прихотью, а глубокой мучительной любовью. Но Томми — сын его служащего — нисколько не считался с ним, а он, Макинтош, смущался и злился на себя, будто сам в чем-то виноват. Но в чем? Какая нелепость! Да, все это нелепо, и мистер Макинтош счел за лучшее больше об этом не думать. Томми еще ребенок. Пройдет год, и он образумится, а Дирка определит куда-нибудь, когда будет нужно.

Когда Томми снова приехал на каникулы, мистер Макинтош попросил у него дневник: он всегда с гордостью просматривал его и восхищался успехами мальчика.

Но Томми, который всегда был в классе первым, на этот раз оказался в хвосте, и в дневнике вместо высших баллов и похвальных отзывов появились такие записи, как: «неряшлив», «ленив», «плохо себя ведет». Единственным предметом, по которому там стояли хорошие отметки, был предмет, именуемый «Искусство», но им мистер Макинтош пренебрегал. На вопросы родителей, почему он не занимался, Томми нетерпеливо ответил: «Не знаю», — он и в самом деле не знал и тут же удрал к муравейнику. Дирк был уже там, сгорая от нетерпения получить новые книги, которые Томми всегда привозил ему из города. Томми сразу же потянулся к полочке с матерью Дирка, снял фигурку и осмотрел место, где должно было быть лицо.

— Я знаю теперь, как это сделать, — сказал он Дирку и вытащил из кармана привезенные с собой резцы и стамески.

Так он провел все три недели своих каникул, а когда встречал мистера Макинтоша, то молчал и становился угрюмым и недовольным.

— Тебе надо приналечь на занятия, — заметил мистер Макинтош, когда Томми уезжал в школу, но тот лишь кисло улыбнулся.

Кроме того, что он прочно закрепился в хвосте того самого класса, где совсем еще недавно был первым; в следующем семестре Томми отличился еще кое в чем. Он произнес страстную речь в дискуссионном клубе о несправедливости ограничений для цветных. Речь его, впрочем, имела успех у школьных учителей, ведь все знают, что, прежде чем смириться с существующим порядком, молодежи свойственно переживать такие периоды бунтарства. [46]  Да и чем больше молодые люди возмущаются, тем больше оснований полагать, что они впоследствии смирятся.

Втайне от всех Томми брал в городской библиотеке книги, которые мальчики его возраста читают редко. Он вдруг решил ознакомиться с историей Африки и сравнительной антропологией, а прочитав эти книги, заинтересовался историей движения за равенство цветных и белых и заказал сборники законов своей страны. Особенно он интересовался законами, касающимися взаимоотношений между черными, белыми и цветными. Эти сборники он купил, чтобы отвезти Дирку.

Однако вдобавок ко всем этим волновавшим его проблемам существовало еще «Искусство» — так назывались проводившиеся в их школе два раза в неделю уроки рисования, на которых они рисовали бюсты Юлия Цезаря, или же Нельсона, или орнаменты из букетов папоротника или листьев, а иногда какую-нибудь большую вазу или стоявший к ним наискось стол, изучая таким образом, как им говорили, законы перспективы. В школе у них не было ни лепки, да и вообще ничего, что хотя бы отдаленно напоминало искусство ваяния, и, так как рисование было к этому ближе всего, таинственный запрет, который не давал Томми отличаться по геометрии или в английском, терял свою силу, когда он брался за карандаш.

В конце семестра в дневнике оказались только плохие отметки, хотя там и было записано, что он проявил интерес к текущим событиям и одарен в «Искусстве». Это выскочившее два раза подряд слово «Искусство» весьма озадачило и обеспокоило его родителей и мистера Макинтоша.

— Рисовать, конечно, неплохо, но ведь этим не проживешь, — сказал мистер Макинтош Энни.

— Все это хорошо, Томми, но ведь одними картинами не прокормишься, — в свою очередь с упреком заметила сыну миссис Кларк.

— А разве я говорил, что хочу прожить картинами? — жалобно возразил Томми. — Почему я обязательно должен «кем-то быть»? Почему вы все хотите из меня кого-тосделать?

В эти каникулы, пока Дирк изучал привезенные ему парламентские постановления, отчеты комиссий и подкомиссий, Томми пытался вырезать что-нибудь новенькое. В шалаше у них валялся большой квадратный кусок [47] мягкого белого дерева, который Дирк стянул для Томми на прииске; Томми прислонил его к стене и, опустившись на колени, принялся за работу, пытаясь изобразить' что-то вроде барельефа или гравюры. Как называется то, что он делал, Томми не знал. Он вырезал глубокий котлован, окруженный скалами и целыми холмами отработанной породы, и высившиеся вдали горы. У самого его края стоял с дубинкой в руках высокий детина. Черные фигурки людей гуськом подбегали к котловану, бросаясь в бездну. Из глубины вырывались клубы дыма и пламя. Томми растер несколько листьев в кашицу и, смешав эту зеленую массу с глиной, выкрасил горы и края котлована. Затем он подчернил угольком маленькие фигурки, а вырывавшееся снизу пламя покрасил красной масляной краской, которой здесь покрывали машины.