Муравейник

— Так ты сберег ее? — смущенно спросил Томми, и Дирк улыбнулся. Мальчики переглянулись и просияли. И оттого, что они друг друга поняли, им сделалось легко и покойно, хотя все же осталась какая-то непонятная им обоим боль, а также жестокость, толкавшая их на драку и соперничество. Оба с грустью потупились.

— Я вырежу из дерева твою мать, — предложил Томми и, удирая от этой опасной близости, тут же вскочил и убежал в кустарник. Он долго бродил, пока, наконец, не наткнулся на терновник, древесина которого так тверда, что об нее тупится даже железо. Тогда он взялся за топор и, пока не зашло солнце, возился, стараясь сва- [40] лить дерево. Большой камень служил ему точилом, Томми брызгал на него водой и точил топор. Управился он с деревом лишь на другой день. Еще раз наточив затупившийся топор, Томми отрубил от него чурбак фута в два длиной и, с трудом очистив от жесткой коры, притащил в шалаш. А Дирк между тем приладил к стене в глубине шалаша полочку и поставил на нее свою крошечную рассохшуюся глиняную фигурку и новенькую, бронзового цвета фигурку сестренки. Там осталось еще место и для той статуэтки, которую обещал сделать Томми.

— Я постараюсь закончить до отъезда, — робко сказал Томми. И потому, что теперь они так хорошо понимали друг друга, у него вдруг навернулись слезы; он опустил глаза и стал рассматривать принесенный чурбак. Чурбак этот не был такой, как дерево мягких пород светло-миндального цвета. Он был имбирно-коричневый, крепкий и сучковатый, а чуть пониже середины остался след от черной твердой колючки, которая когда-то на нем росла. Томми вертел его и думал, что эта работа будет, пожалуй, куда труднее, чем все, что он делал раньше. Впервые, прежде чем заняться резьбой, он изучал этот попавший к нему в руки кусок дерева, заранее зная, что он хочет из него сделать, пытаясь представить, как этот твердый, грубый чурбак превратится в задуманную им фигурку.

Мальчик попробовал резать дерево ножом, но лезвие сломалось, и он попросил нож у Дирка. Эту длинную полоску стали Дирк подобрал в куче старого приискового оборудования и отточил на камне так, что она стала острой, как бритва. Один конец был туго обмотан парусиной и служил рукояткой. Целыми днями Томми сражался с деревом этим грубым, несовершенным инструментом. Когда надо было уезжать, фигура была готова, но только без лица.

Томми изобразил мать Дирка крупной женщиной с мягкими округлыми формами. Повязанная наискось шаль оставляла обнаженными полные плечи. Стройные босые ноги крепко стояли на земле, а тонкие, узловатые от работы руки держали ребенка: маленькое, беспомощное, завернутое в пеленку существо, с любопытством таращившее большие, широко раскрытые глаза. Однако лица у матери еще не было. [41]

— Я доделаю в следующие каникулы, — сказал Томми, и Дирк бережно поставил фигурку на полку рядом с другими. Не оборачиваясь, он смущенно спросил:

— А может, ты уже больше не приедешь?

— Приеду, — помедлив, ответил Томми. — Конечно, приеду.

Это уже прозвучало, как обещание; они опять обменялись теплой, смущенной улыбкой и разошлись в разные стороны: Дирк отправился в поселок, а Томми — домой, где уже был уложен его чемодан.

Вечером к Кларкам зашел мистер Макинтош и беседовал в гостиной с родителями. Томми уже спал, но проснулся и увидел рядом с собой мистера Макинтоша. Он сидел на кровати, в ногах.

— Мне нужно поговорить с тобой, мальчик, — сказал он.

Томми прибавил огня в лампе, и теперь, в ее призрачном свете, он увидел, что мистеру Макинтошу как-то не по себе. Слегка откинувшись своим сильным, грузным телом с выпяченным животом, он сидел, положив руки на колени, и его серые глаза шотландца смотрели зорко и настороженно.

— Я хочу, чтобы ты подумал над тем, что я сказал, — торопливо заговорил мистер Макинтош грубоватым тоном. — Мать твоя говорит, что через два года ты уже окончишь школу, — ты хорошо учишься. А тогда можно поступать и в колледж.

В наступившей тишине стала слышна дробь барабанов в поселке. Облокотившись на краешек кровати, Томми возразил:

— Но ведь не я один хорошо учусь, мистер Макинтош. Макинтош вздрогнул.

— Да, но мы говорим о тебе, — тем же грубоватым тоном добродушно заметил он.

Томми промолчал. Вот всегда так: эти взрослые умеют перевернуть смысл слов по-своему, и их никогда не переспоришь.

— Почему вы не пошлете в колледж Дирка? — чувствуя, как колотится в груди сердце, наконец сказал он. — Вы такой богатый. Ведь Дирк разбирается во всем не хуже меня, а по математике он даже сильнее. Он обогнал меня уже на год и решает сейчас задачи, которые мне не" решить. [42]

Мистер Макинтош с раздражением закинул ногу за ногу, потом снова поставил их рядом и спросил:

— Ас какой, собственно, стати я должен посылать в колледж Дирка?

Теперь уже Томми пришлось бы высказаться напрямик, если бы он решился ответить, но мистер Макинтош знал, что он этого не сделает. Однако, не желая рисковать, он добавил, понизив голос.

— Подумай о матери, она ведь волнуется за тебя, мальчик. Не хочешь же ты ее расстраивать!

Томми посмотрел на дверь. Сквозь щель внизу пробивалась широкая полоса желтого света: в соседней комнате молча сидели его родители, надеясь вскоре услышать от мистера Макинтоша, какое блестящее будущее обеспечено Томми.

— Вы и сами знаете, почему его нужно послать в колледж, — беспокойно ворочаясь под одеялом, с отчаянием начал Томми, но мистер Макинтош предпочел дальше не слушать. Он встал и торопливо сказал:

— Подумай хорошенько, мальчик. Спешить не надо, но, когда ты приедешь в следующий раз, я должен знать. — С этими словами он вышел.

Тягостная картина открылась глазам Томми, когда мистер Макинтош отворил дверь: в ярком свете лампы в комнате сидели мать и отец, умоляюще глядевшие на мистера Макинтоша и сконфуженно улыбавшиеся. Дверь захлопнулась, Томми погасил свет, и комната погрузилась во мрак. Назавтра Томми уехал.

Покончив с очередной уборкой у мистера Макинтоша, миссис Кларк невесело сказала:

— Ну, теперь, кажется, все на месте, — и выскользнула из дома, будто она чего-то стыдилась.

А сам мистер Макинтош был в таком настроении, что все, кроме Энни Кларк, опасались с ним даже разговаривать. Повар, прослуживший у него двенадцать лет, попросил расчет. Могучий, волосатый кулак мистера Макинтоша дважды в тот месяц сбил его с ног, а он ведь не раб, чтобы терпеть хозяина с таким тяжелым характером. А когда сорвавшаяся вагонетка с породой размозжила головы двум рабочим и на прииск для расследования приехали полицейские, мистер Макинтош встретил их раздраженно, заявив, чтоб они не лезли не в свое дело. И впервые в истории этого прииска — истории скандальной беспечности [43] и несчастных случаев — мистер Макинтош услышал негодующий голос полицейского чиновника:

— Вы, мистер Макинтош, думаете, наверное, что законы вас не касаются. Но если подобное повторится еще раз, так...

Но хуже всего было то, что мистер Макинтош велел Дирку снова идти в котлован, а тот отказался.

— Вы не имеете права меня заставить, — заявил он.

— Кто здесь на прииске хозяин? — заорал мистер Макинтош.

— Нет таких законов, чтобы заставлять детей работать, — заявил стоявший рядом, ростом вровень с отцом, этот тринадцатилетний подросток: гибкий, стройный юноша словно бросал вызов грубой силе старика.

Слово «закон» хлестнуло мистера Макинтоша, как кнут, от ярости в глазах у него помутилось, и кровь жарко застучала в висках. Но эта же ярость и отрезвила его, ибо еще смолоду он привык остерегаться собственного гнева. А главное, он не был глуп.

— И что тебе за охота слоняться вокруг поселка? Почему ты не хочешь работать и зарабатывать деньги? — выждав, пока в голове у него прояснилось, спокойно спросил Макинтош.

— Я умею читать и писать, — ответил Дирк, — арифметику знаю даже лучше Томми — бааса Томми, — подчеркнул он, и мистер Макинтош снова едва не задохнулся от злобы, и ему снова пришлось сделать над собой усилие, чтобы сдержаться.