Адъютант его превосходительства

Но все получилось иначе, чем он предполагал: в руках у человека блес­нула не мягкая желтизна золота, а черно-вороненая сталь нагана…

– Не шевелись… Мирон Осадчий! – негромко, но властно произнес Фро­лов.

Мирон загипнотизированно смотрел на ствол пистолета и лихорадочно ду­мал: «Это конец! Черт возьми, что же делать? Господи помоги, лишь бы увернуться от выстрела. А там – во весь дух наутек!» Не меняя недвижного выражения лица, Мирон резко швырнул в лицо Фролову свою котомку и отп­рыгнул в сторону… «Теперь бежать! – молнией пронеслось у него в мозгу. Но на пути его встал еще кто-то. И прежде чем Мирон успел рассмотреть этого человека, он почувствовал сильный удар. Яркий солнечный день по­мерк в глазах Мирона, и всего его окутала противная, душно-клейкая тьма.

Очнулся он на выщербленном, густо покрытом птичьим пометом полу ча­совни. Под высоким потолком зияли отверстия, через которые виднелось нестерпимо синее небо и разбитый крест на маковке купола. В часовню вле­тали и вылетали голуби, наполняя гулкую тишину шорохом крыльев и ворко­ванием. Лики строгих святых неотступными печальными глазами смотрели прямо на Мирона. Он замычал и попытался языком вытолкнуть изо рта кляп.

Фролов склонился над ним, ослабил веревки, вынул кляп. Мирон припод­нялся, очумело сел на куче штукатурки и, поводя затекшими руками, спро­сил:

– Ты кто?

– Чекист, – спокойно и снисходительно-насмешливо ответил Фролов. Мирон перевел затравленный взгляд на Кольцова, долго всматривался в

его лицо.

– А твоя личность мне вроде как знакома…

– Встречались. У батьки Ангела. Ты еще тогда грозил расправиться со мной, – спокойно ответил Кольцов, пугая Мирона именно этим, веющим смертью спокойствием.

– Помню. Ты белым офицером был, – бесцветным голосом обронил Мирон. – А теперь, выходит, тоже в Чеку перешел?

– Выходит, так.

Мирон подумал немного, почесал на руках багровые рубцы от веревок и сказал:

– А меня вот к золотопогонникам нелегкая занесла. Я теперь у Щукина связником. Мно-ого знаю. Можем столковаться!

– Рассказывай.

– А жить буду? – огляделся вокруг диковатыми глазами Мирон. – Все скажу, если помилуете!..

– Говори. Пока будешь говорить – будешь жить. А свое получишь! – не­возмутимо пообещал Фролов, спокойно глядя в глаза Мирону.

И от этого его непреклонного спокойствия на Мирона внезапно повеяло леденящей душу стужей, жутко пахнуло смертью.

– Я еще пригожусь вам… Я пригожусь. Я достану самые секретные бума­ги… Хотите – убью Щукина?.. Это он во всем виноват… Он втравил ме­ня… Я убью его… Дам расписку, что убью… Буду работать на вас, сек­ретные документы буду доставлять…

Мирон говорил самозабвенно и беспрерывно, захлебываясь от страха, что его не станут слушать… и с надеждой увидел, что выражение лица у Фро­лова изменилось, губы его брезгливо изогнулись. «Нехай презирает – ис­полнителей всегда презирают. Значит, возьмут к себе! Поверят?» – угова­ривал свой страх Осадчий. И то, что на губах Фролова брезгливая усмешка,

– хорошо. Такое выражение Мирон часто видел у своих хозяев, когда они о чем-нибудь с ним договаривались, и привык считать это хорошим предзнаме­нованием.

– Не продам – сообщите Щукину. Он не пожалеет – убьет! – разгорячено продолжал Мирон, время от времени потирая уже успевшие почти исчезнуть рубцы. – Дам адрес жены. Ежели продам – ее убьете…

– Легко ты чужой жизнью распоряжаешься, – с укоризненной непримири­мостью бросил Фролов. – Тем более что и жены-то у тебя не было и нет.

– Как нету? Как это так нету? – возмутился Осадчий, – что ж, выходит, по-вашему, я брешу?

– Брешешь, Осадчий, брешешь, – невозмутимо подтвердил Фролов. – Окса­на знает, что Павла убил ты.

– И это, значит, знаете? – сразу сникнув, устало произнес Мирон. Это его окончательно добило, лишило надежды на удачливость.

– Все знаем. Работа такая! – невозмутимо ответил Фролов, читая в гла­зах у Осадчего смертельную безнадежность. «А ведь уж давно убитым живет!

– отметил про себя Фролов. – Страшнее всего среди живых вот такие мерт­вые… Неужели он и родился таким омертвелым?»

А Мирон, словно почувствовав мысли Фролова, безнадежно попросил:

– Тогда стреляйте.

– Успеем, – неторопливо ответил Фролов.

И опять эту неторопливость Мирон расценил как добрый знак. Может, еще обойдется. Если бы он не был нужен им – кокнули, и дело с концом. Ан нет, медлят. Принюхиваются. Может, запугивают, чтобы перевербовать? Та­кие люди, как он, нужны любой власти. В этом он был твердо убежден. Только бы на сей раз не прогадать. После длительной и, как показалось Мирону, особо зловещей паузы он заговорщически наклонился к Фролову и значительно, полушепотом сказал:

– Слушай, меня Щукин снова послал за линию, к вам, в Новозыбков. С пакетом.

– Где пакет?

– Возьми вот тут, за пазухой.

На конверте, извлеченном Фроловым, значилось: «Новозыбков. Почта. До востребования. Пискареву Михаилу Васильевичу».

– Кто такой Пискарев? – строго спросил Фролов. – Как ты должен был встретиться с ним?.

– Не знаю… ох не знаю. Мое дело – опустить письмо в

Новозыбкове в почтовый ящик, – угодливо отвечал Мирон. – Только опус­тить. В любой ящик. И все.

– Вот видишь, не много доверяет тебе Щукин. Не верит, должно быть.

– Верит, верит! – подхлеснутый страхом, затараторил Осадчий. – Я че­рез линию фронта не раз его людей водил. Больших людей…

– Как переходишь линию фронта?

– А по цепочке, – все с той же готовностью продолжал Мирон.

– Рассказывай, – приказал Фролов.

– Значит, так, – обстоятельно рассказывал щукинский связной. – Зна­чит, с Харькова надо было мне добраться до разъезда на двести семнадца­той версте. На краю хутора имеется хатка с зеленой скворечней. Там путе­вой обходчик Семен должен переправить дальше…

Фролов и Кольцов слушали, тщательно фиксируя в памяти каждую фамилию, каждую черточку внешности и характера людей цепочки, каждый факт. А Ми­рон смелел, подальше отодвигая от себя страх. Его понесло, он столько рассказывал о белогвардейской эстафете, что многие звенья вставали перед глазами…

Наконец он испуганно осекся, просительно глядя в глаза Фролова.

– Все? Ничего не утаил? – сурово спросил чекист.

– Ей-богу, как на духу!

– Ну что ж, теперь приговор приведем в исполнение, – сказал Фролов и поднял наган на уровень Миронова лба.

– Нет! – в ужасе закричал Осадчий. «Да как же так? – успел еще поду­мать он. – Как же вдруг не станет меня? Эти чекисты будут жить, а я нет? Где тут справедливость? В крупном везло, удача вывозила. А в простую ло­вушку влопался. Нет, я жить хочу: есть, пить, видеть солнце… Господи спаси, я другим стану! Другим!..»

Письмо, взятое у Мирона, на первый взгляд никакого интереса не предс­тавляло. Некий весьма хозяйственный человек сообщал, что он жив и здо­ров, и интересовался у своего давнего знакомого (так явствовало из тона письма?) Михаила Васильевича Пискарева ценами на картофель и крупу и в конце передавал обычные приветы близкой и дальней родне. Дело обычное, житейское! Сколько таких пустячных писем бродило по дорогам страны, за­вязанных в котомки, зашитых для верности в подкладку, писем с оказией, без надежды на ответ!.. Но это письмо отправлял начальник контрразведки Щукин, отправлял с предосторожностями через связника, одно это свиде­тельствовало о том, что у данного письма есть другой, тайный смысл, что это явная шифровка.

Понимая, что дело это опасное и трудное, боясь упустить попавшую к ним в руки важную нить, Фролов решил сам по белогвардейской эстафете добраться до Новозыбкова.

Можно было переправиться на ту сторону по своей, чекистской цепочке, налаженной и проверенной. Но Фролов хотел получить в руки сразу всю бе­логвардейскую эстафету и установить над людьми Щукина тщательный че­кистский контроль. Такое выдавалось не часто и оправдывало риск.

С поезда Фролов сошел у небольшого станционного домика, над которым виднелась попорченная пулями фанерная вывеска: «Разъезд 217-й версты».