Сальто-мортале

Ну хорошо, не хотите говорить — и правильно делаете, что идете молча. Теперь вновь заговорило радио — вечерняя программа. Сибелиус, опять Сибелиус, это

«ГРУСТНЫЙ ВАЛЬС».

Снова он. Женщинам он очень нравится. Что вы в нем находите привлекательного? Он напоминает вам о детстве, а может, и о первой любви. Иной раз, даже очень часто, женщин влекут воспоминания молодости и первой любви. Но в мире существуют не одни только женщины, не мешало бы вам об этом помнить, господа с радио.

Джузеппе, дружище! Никакой я тебе больше не дружище. Как, но ведь мы были точно родные братья, и вдруг! Ну хорошо, точно родные братья, но теперь многое изменилось, сказал я, типы вроде тебя, хотя ты и сам все знаешь. Не хочу с тобой ссориться! Нет уж, договаривай, ссорься. Тогда знай:

ТЫ — ПАРАЗИТ.

Что ж, учти, дорогой Джузеппе, на этой земле есть место и для паразитов. И потом, бывают паразиты и среди паразитов, к примеру, у блох водятся вши.

Ну хорошо, вши, сказал я, но они хоть не становятся доносчиками, агентами полиции. Некоторым, Джузеппе, всюду мерещится полиция. Не люблю, когда меня относят к «некоторым», сказал я. И потом, как объяснить, что полиции известен каждый мой шаг и всякий раз она наносит мне удар из-за угла? Голос громко расхохотался. Что тут смешного? Смотри, мое терпение вот-вот лопнет, сказал я, и я смажу тебе по физиономии, если только у тебя она есть. Надо еще посмотреть, позволю ли я бить себя по физиономии. Знаешь, я вышвырну тебя, воскликнул я, — долго мы будем друг друга мучить? Пора нам и разойтись. Голос слышался теперь откуда-то издалека. Я сел на камень в тени дерева, возле придорожного рва. Хочешь, я отведу тебя на станцию, сказал я. Нет, я всегда хожу один по асфальтовой дороге и чувствую, как ветер свистит в ушах. Ночью, когда льет дождь и в ушах свистит ветер, ты и сам почувствуешь одиночество. Лил дождь. Мой неотвязный спутник закашлялся. Ты простудился, сказал я, подумай о своем здоровье! Лучше ты о своем подумай.

Теперь в голосе спутника слышалась дрожь. Может, ты передумал, сказал он, — ведь ты пошутил, верно? Люди любят шутить. Ничуть, ответил я. Иди своей дорогой, не хочу тебя больше видеть, вернее, слышать. Почему бы нам все это не обсудить спокойно, сидя рядом на камне и укрывшись под деревом от дождя, сказал он. Порой люди принимают поспешные решения, а потом каются. Такого еще не бывало, чтобы человек вдруг разделился надвое, сказал он.

Некоторые черви, ответил я, делятся даже на четыре части. Если такого червя разрезать на множество кусков, каждый будет жить своей собственной жизнью и со временем станет нормальным червем. Когда кто-нибудь подходит к нему с ножом, такой червяк, улыбаясь, говорит: режьте на здоровье.

ИЗ ОДНОГО ЧЕРВЯ ПРЕВРАЩУСЬ В ДВУХ.

Есть и такие черви, сказал я, которые делятся спонтанно, к примеру, солитер. Вот и мы, сказал я, можем разделиться спонтанно.

Подожди немного, сказал голос у меня за плечами. Баста, ответил я, идем на станцию; а он захныкал: не заставляй меня уходить так сразу; если ты обиделся, беру свои слова назад. Нет, назад не возвращаются, сказал я, мир тем и хорош, что одни приходят, а другие уходят, и он вечно в движении.

Тут он заплакал. Плачешь, стоп, теперь уже и плакать стал! Я не плачу, сказал он, больше того, я даже очень доволен! Тем лучше. Но я волнуюсь за тебя, сказал он, жаль бросать тебя одного. Послушай, сказал я, если ты не уйдешь, уйду я. Отправлюсь путешествовать вокруг света; к счастью, мир велик, и можно путешествовать очень долго.

Он стал всхлипывать, мы подошли к вокзалу Павоны, на перроне был слышен звук колокола, возвещавшего о прибытии поезда. Отсылаешь меня в Рим, сказал он, а мне это не по душе. Из Рима ты при желании можешь отправиться в Милан, сказал я.

Я медленно иду по дороге, шлагбаум уже опущен, я нагибаюсь и перебегаю через путь... Грохоча по рельсам, приближается поезд, в окна выглядывают пассажиры, они едут в Рим. Значит, я тоже должен уехать, сказал он.

Теперь, когда он уехал, голова моя стала совсем легкой, кажется, ее вот-вот унесет ветром. Я думаю о чем-то, но мысли разбегаются, никак не могу их собрать воедино. Пожалуй, это мне неприятно. Не хочу, чтобы мысли мои совсем разлетелись, я любой ценой должен их удержать.

Такое ощущение, будто мне чего-то недостает и внутри пустота. Между тем я человек цельный, крепкий, не волнуйся — ты человек цельный. Ну хорошо, цельный, но

ДЛЯ ЧЕГО ЧЕЛОВЕК?

Полезен он кому-нибудь? Кому?

Я иду по полевой тропинке, вдали видна железнодорожная насыпь, мимо проносится поезд, но без обычного грохота. Я останавливаюсь, внимательно прислушиваюсь — это римский поезд, идущий в Латину, так называемый «Ликтор», и к окнам вагонов прильнули пассажиры... «Ликтором» его назвал когда-то Бенито Муссолини. Помнится, я любил грохот поезда. Он был слышен еще издалека. Любил я и деревья с шумящим в густых ветвях ветром. Надо что-нибудь предпринять, а может, стоит подождать? Эта тишина, голос исчез, я рад — правда, мне немного грустно. Он ушел со слезами на глазах. Он плакал, ну и что ж, мне-то какое дело! Когда холодный ветер оторвет тебе уши, когда песок засыплет тебе глаза... Не хочу об этом думать... К счастью, память забывчива.

Эти старые оливковые деревья вдоль дороги! Где они теперь, я их не вижу. Не вижу и рощи. Вот тут была целая оливковая роща. Их нет или же я их не вижу? А провода линий высокого напряжения? Я виноват, что вас не вижу? Или же виноваты вы в том, что вас нет? А антенны Санта-Паломба с их вечным гулом! Их больше не слышно. Умолк и Сибелиус — это весьма странно.

Не вижу и неба в белых облаках. Почему я не вижу неба? Ну хорошо — неба, но ведь Средневековая башня сложена из вулканических базальтовых глыб, а базальт — очень крепкий. Эти глыбы высятся здесь со времен средневековья. Похоже, башню снесли. Почему вы все делаете тайком? Ну, а Рим? Он в двадцати четырех километрах отсюда, его каждый может увидеть, со всего света приезжают, чтобы на него посмотреть. Не станете же вы утверждать, что и Рима нет; он цел и невредим. В облаках отражаются его огни. Значит, электросистема действует, хоть она действует!

Вижу, в конце дороги что-то шевелится — облачко, собака, Роза, черная машина, тень человека? Да нет, это они снова примчались из Рима на своих «джипах» и «пантерах». Одна «пантера» спряталась за изгородью и ждет удобного момента, чтобы напасть на меня из засады.

Меня спутали с другим человеком, похожим на меня, вы спутали меня с другим, а тот удрал. Сел в римский поезд; если поторопитесь, успеете схватить его на вокзале Термини. Увидите, что он плачет, — не обращайте внимания: сплошное притворство. Хотите послушаться моего совета: везите его сразу же в тюрьму Реджина Чели, а станет оправдываться, заставьте его замолчать. Я медленно иду к зеленому лугу — вернее, бегу. Слышу топот множества ног, а затем

ГОЛОС ИЗДАЛЕКА.

Он настигает меня. К счастью, никто не видит, как я убегаю. Вот я уже на дороге, иду свободный и одинокий, как не помню кто. Оборачиваюсь и вижу, что на лугу собралась толпа. Может, все начинается сначала. Между тем, по-моему, это уже и в самом деле

О повести «Сальто-мортале»

Не каждое произведение искусства легко отнести к определенному, точно обозначенному жанру. Есть вещи настолько своеобразные, что их следует рассматривать как эксперимент. Талантливый художник всегда имеет право на эксперимент, и результаты интересны, даже если не все безоговорочно нравится или если возникает желание поспорить с автором. Прочесть такую книгу надо хотя бы для того, чтобы представить себе развитие литературного процесса в разных странах. Разумеется, при одном обязательном условии: если речь идет об одаренном и честном писателе, а не о снобе, сознательно делающем ставку на то, чтоб написать «бестселлер», и прибегающем с этой целью к формальным ухищрениям, порою сомнительного вкуса.

Луиджи Малерба, повесть которого мы представляем читателям, выступил в итальянской литературе в начале шестидесятых годов. Но именно повесть «Сальто-мортале», вышедшая в свет в 1968 году и переведенная на очень многие европейские языки, принесла Малербе известность. Не только в Италии, но и за ее пределами повесть воспринята как значительное литературное событие. Правда, иногда высказывались суждения, с которыми нельзя согласиться и против которых с большим темпераментом возражает сам Малерба: некоторые критики, в частности французы, безапелляционно причислили этого оригинального писателя к неоавангардистам, к «новой волне».

Нам кажется, что гораздо правильнее охарактеризовать творчество Малербы как экспериментальную прозу. Конечно, это не чисто реалистическая, классически ясная манера письма, но это и не пародия на нее. Это любовь к гротеску, это ассонансы, поиски своих выразительных слов и словосочетаний; но Малерба живет в нашем сегодняшнем мире, разделяет тревоги, раздумья, сомнения своих соотечественников и современников. Мы начинаем читать эту повесть, и у нас возникает ощущение, будто мы попали в какой-то странный мир, где все сложно, зыбко, многозначно. Нужно внимательно вчитаться в текст для того, чтобы понять, почему автор назвал несколько персонажей одним и тем же именем Джузеппе. Это сознательный прием, некое философское обобщение, допускающее, быть может, различные истолкования. Но это и доверие к читателю, к его способности анализировать и приходить к самостоятельному решению психологических ребусов.

С первых страниц повести мы ощущаем сложную смесь ирреального и реального. Сюжет вертится вокруг серии загадочных убийств, и фабула условна, всего лишь намечена пунктиром. Кто из многочисленных Джузеппе в конце концов окажется убийцей? И в этом ли заключается самое главное, поскольку и автор и его персонажи живут в странном и страшном мире? Малерба с большим чувством художественной меры использует прием рефрена, вернее — нескольких рефренов. Одним из них, символизирующим присутствие какой-то злой силы, является «американский танк». Тема танка возникает неоднократно, так как Малерба, вне всякого сомнения, относится к числу убежденных антимилитаристов и антифашистов — подобно большинству деятелей современной итальянской демократической культуры. Только эти свои убеждения Малерба не декларирует впрямую, с публицистическим пафосом, а передает посредством тонких художественных образов.

«Знаешь, я все вижу точно в тумане. Но верно, что-то шевелится там у края луга, похоже, что это

АМЕРИКАНСКИЙ ТАНК.

Значит, я не ошибся. А она добавила: — Я вижу башню с белым американским флагом и ствол орудия.

Ты говоришь так, Розальма, словно это самая обычная вещь — американский танк с наведенным орудием.

Я закрываю глаза — теперь уже больше ничего не видно, но воздух продолжает дрожать. Может, мне только кажется, что это американский танк, и он существует только в моем воображении? Джузеппе, дружище, учти:

НАШЕ ВООБРАЖЕНИЕ НЕ ПРОИЗВОДИТ ШУМА,

у воображения нет двигателя. Значит, это и в самом деле американский танк с башней и орудием! А Розария в ответ: — Вполне естественно, раз это танк, у него должно быть орудие.

Вот это-то меня и пугает. А она: — Вечно ты обращаешь внимание на частности, оставь в покое орудие.

Легко сказать, оставь в покое орудие. Не думай об этом, танк — вещь преходящая и проходящая, смотри, он уже удаляется. Ну хорошо, удаляется, сказал я, но хотелось бы знать, что удаляется — танк или мираж?»

Этот отрывок характерен для всей поэтики Малербы. Кажущаяся будничность, предельная простота, почти элементарность текста. Такие обыкновенные слова и чувства, но мы ощущаем напряженность, тревогу, страх. «Танк или мираж?» Это очень лаконично и очень сильно. «Попробуй не волноваться, сказал я. Если это не воображение и не мираж, то что здесь нужно американскому танку?» Так пишет Луиджи Малерба, и мы стараемся понять, из каких нравственных и эстетических постулатов он исходит, и приходим к некоторым выводам, которые можно сформулировать так.

Персонажи Малербы не обладают плотью и кровью, как того требуют законы реалистического письма, это не масло и даже не акварель. Это, вернее всего, искусная штриховка. И тем не менее и в сознании автора, и в ткани повести эти персонажи живут, и мы этому верим. Верим, что это обыкновенные, добрые люди, которые хотят спокойствия, естественности и мира, хотят любви и радостей, на что имеет право каждый человек. Люди, которые боятся смерти, не способны на убийство, ненавидят жестокость, достойны чего-то лучшего, нежели окружающая их реальность. Люди, над которыми довлеет страшное прошлое фашизма. В повести — только беглые, почти косвенные упоминания о «черном двадцатилетии», но оно не забыто, оно было, и никуда от этого не денешься. Вот проходит римский поезд, так называемый «Ликтор», и Малерба лаконично замечает: «Ликтором» его назвал когда-то Бенито Муссолини».

Современность врывается в текст повести неожиданно и выразительно, Вдруг возникают какие-то будничные, малозначащие штрихи, вроде рекламных объявлений или передач ватиканского радио. Это не нужно для развития фабулы, но необходимо ритмически. Повесть очень музыкальна и изящна, главную, определяющую роль в ней играет слово, стиль. Не случайно ровно текущий текст перебивается набранными крупно и выделенными, как выделяются газетные заголовки, фразами, иногда как будто совершенно невыразительными, но порою резкими, жесткими, полными экспрессии: «ТУТ ПОНЕВОЛЕ ИСПУГАЕШЬСЯ», «Я НИЧЕГО НЕ СДЕЛАЛ», «ЗДЕСЬ УБИЛИ ЧЕЛОВЕКА», «Я ПОКУПАЮ ВСЕ». Это еще один авторский прием, который создает особую психологическую и моральную атмосферу, фон, на котором развертывается действие.

Малерба — известный киносценарист. Поэтому он особенно хорошо знает, какое значение для читательского восприятия имеют загадочность, непредвиденность, неожиданные повороты и изгибы фабулы. Кто-то из итальянцев сравнил «Сальто-мортале» с партией в шахматы: каждая глава — новый ход, и заранее предугадать его невозможно, поскольку, как известно, существует великое множество вариантов. Кроме того — быть может, также отчасти благодаря своему опыту работы в кино, — Малерба отлично владеет техникой детективного жанра, в лучшем, а не в вульгарном понимании «детектива». Вероятно, поэтому он построил «Сальто-мортале» на теме загадочных убийств. И все-таки это не детектив — уже по одному тому, что нет законченной фабулы, окончательного решения, хотя итальянская действительность шестидесятых и — добавим — семидесятых годов дает писателю самые что ни на есть реальные основания для того, чтобы избрать эту тему. Достаточно просмотреть газеты — преступления никого не удивляют, они в самом деле органически вписываются в мозаику жизни, и недаром Малерба пишет: «Но если хорошенько приглядеться, то начинает казаться, будто ты попал в Чикаго времен Аль Капоне, когда люди стреляли друг в друга прямо на улицах».

«Сальто-мортале» — это горькая книга, и Луиджи Малерба находит точные и сильные слова, чтобы показать одиночество и страх человека, обреченного на судьбу пассивного свидетеля и жертвы событий, повлиять на которые он никогда и ни при каких условиях не сможет: «Происходит что-то серьезное, я слышу шум, вижу, что все убегают, прячутся под землю. Забираются в какие-то ямы и исчезают, точно муравьи... Но что за загадочные события? Теперь я тоже, о господи, растворяюсь, как лакричная карамелька. Так помогите мне, я готов на все, но вы не имеете права бросить меня одного. Лучше уж я вместе с вами спрячусь под землю, хотя там мне не нравится».

Однако Малерба умеет не только плакать; но умеет и улыбаться, и недаром иные люди находят, что в повести «Сальто-мортале» есть нечто от Чарли Чаплина.

Бывают произведения — все мы это хорошо знаем, — которые обладают такой силой нравственного и художественного воздействия, что производят на человека неизгладимое впечатление и остаются близкими и любимыми на всю жизнь. Это — высший счет. Но гораздо чаще выходят просто хорошие, просто интересные книги, пусть даже несколько усложненные, не во всем отвечающие эстетическим канонам, к которым мы привыкли. Если это не поделка, не литературный ширпотреб, как бы он там эффектно ни выглядел, — стоит совершить над собой некоторое первоначальное усилие, чтобы войти в мир, каким видит его писатель.

Некоторых, быть может, больше всего заинтересует философский замысел повести «Сальто-мортале», проблема преступления и преступника в обществе зрелого капитализма. Другие читатели могут оценить изящество этой прозы, выразительность языка, богатство ритмов и смелые переходы с одного регистра на другой. Наконец, возможно и иное отношение к повести Малербы — скептическое: зачем читать вещь, в которой почти нет сюжета, нет полнокровных образов. Но хочется надеяться, что большинство наших читателей согласится с тем, что повесть «Сальто-мортале» — настоящая литература. Идейная позиция автора — антифашистская и антимилитаристская — нам близка. Его эстетика своеобразна и оригинальна, здесь могут быть споры, различные вкусовые оценки, но это естественно и закономерно, когда речь идет о творчестве писателя, который экспериментирует в поисках своего, отвечающего его индивидуальности пути.