Страница 46 из 46
Наклонившись вперед, бледнее, чем когда вошел, таможенник вытащил нож и прочитал имя, грубо вырезанное мальчишеской рукой.
— Ты подонок, — сказал он и отдал приказ своим людям.
— Я сам пойду, — сказал Эндрю. — Это ведь я послал за вами.
Они с недоумением смотрели на него подозрительными и ничего не понимающими глазами, но не пытались связать ему руки.
— Здесь больше незачем оставаться, — сказал Эндрю и пошел к двери. Они последовали за ним, как за своим вожаком, а за дверью без слов окружили его. Было совершенно темно, но луна, подобно лодке в озере, опоясанном сушей, плыла в темно-синем просвете между облаками, роняя бледный свет на их величественные обломки. Одна звезда составляла ей компанию.
Эндрю не оглянулся на коттедж. Сожаление ушло, ушло даже воспоминание о некрасивом теле, оставленном там. Он чувствовал себя на удивление счастливым и успокоенным, так как его отец был повержен, а его «я» все же осталось, «я», которое не знало ни вожделения, ни богохульства, ни трусости, а только покой и тягу к той темноте, которая сгущалась вокруг него.
— Ты была всегда права, — сказал он, не веря, но надеясь, что есть нечто в ночи, что услышит его. На четвертый раз пришел покой. Дух его отца был упорен, но и он наконец уступил, и Эндрю не нужно было больше разрываться между этим духом и суровым беспокойным критиком, который имел обыкновение высказываться. «Я и есть этот критик», — сказал он с чувством открытия и радостного возбуждения.
Отчаяние, казалось, переполняло тех, кто был вокруг. Они шагали тяжело и напряженно, забыв о заключенном, в ужасе от содеянного им.
Они не знали, как близки они были к новому деянию. Понимая, что ему некуда от них деться, они отводили от него глаза, стыдясь, что человек мог быть таким бездушным.
Эндрю казалось, что в ночи, окружавшей его, теперь горели две звезды или, может, две желтые свечи. Одна была единственной спутницей луны, другая мерцала гораздо ярче на поясе у таможенника, шедшего перед ним, и имела его собственное имя. Его рука медленно и незаметно скользнула вперед, чтобы исполнить дело величайшей важности, ведь между двумя свечами застыло белое лицо, которое смотрело на него без жалости или неодобрения, но с мудростью и чистотой.