Человек внутри

Как случилось, что он лежит под крышей сарая ранним сереньким утром, об этом Эндрю не спрашивал. Он прекрасно знал, как глупо задавать такие вопросы — да и ему почти наверняка было известно, где он лежит. «Я еще немножко попритворяюсь», — подумал он, повернулся и лег лицом к стене, чтобы не замечать ничего необычного в комнате, в сарае, что бы это ни было. Затем он закрыл глаза, потому что стена, к которой он повернулся, была каменная, а должна была быть деревянной. Когда глаза были закрыты, все было хорошо. Он вдыхал покойный теплый запах земли.

Старик, бывало, ворчал на него, жаловался, что он куда-то подевал мотыгу, лопату, вилы. Потом так же неизменно, как ночь сменяет день, он брал крышку от коробки, полную семян, и принимался перетряхивать их туда-сюда — а они шумели, как маленькие быстрые градины — и приговаривал: «Вытрясем-ка пыль».

Эндрю крепче зажмурил глаза, глубже втянул воздух. Он вспомнил, как однажды старик стоял под сосной на краю лужайки. Он задумчиво трогал подбородок, глядя на тонкий темный конус над головой. «Триста лет, — медленно сказал он сам себе. — Триста лет». Эндрю сказал что-то о едва уловимом сладком запахе, разлитом в воздухе. «Это возраст, — сказал старик. — Это возраст». Он говорил с таким убеждением, что Эндрю показалось, будто он сам вот-вот растает в слабом аромате луковичек и сырой вспаханной земли.

«Из сосен делают гробы, — продолжал старик. — Гробы… вот почему там, где нет сосны, иногда пахнет прямо из земли».

Мысль о гробах заставила Эндрю открыть глаза, он снова увидел, как оплывает свеча и бородатое лицо смотрит на него снизу вверх. По чистой случайности он не коснулся рукой этой мертвой щетины. Три года промелькнули незаметно, и от настоящего защемило на сердце. Он вскочил и осмотрелся, долго ли он проспал. Что делала девушка все это время? Надо было быть слабаком, чтобы потерять сознание, и сентиментальным идиотом, чтобы размечтаться о прошлом. Настоящее требовало активных действий, если он хочет спастись, но, вспоминая все обстоятельства прошедших нескольких недель, он с болью в сердце подумал: а есть ли вообще место, где можно спастись от Карлиона? В стене напротив было пыльное, затянутое паутиной окно. Составив две коробки вместе, он смог добраться до него и определить, что может протиснуться в отверстие.

Он боялся разбить стекло из-за шума, который поднимется, и его пальцы осторожно и робко ощупывали задвижку, которая была почти запаяна от многолетней ржавчины. Он начал отковыривать ржавчину ногтями и на какую-то долю дюйма смог сдвинуть задвижку. Слабые звуки, которые он издавал, действовали на нервы, а необходимость соблюдать осторожность делала его невнимательным. Он стоял на цыпочках, частично от возбуждения и нетерпения удрать, частично чтобы удобнее было ковыряться в ужасно неподатливой защелке. С долгим протяжным скрипом она повернулась, и окно открылось, в тот же момент звук поворачивающейся дверной ручки заставил его обернуться. До сих пор он не обращал практически никакого внимания на дверь комнаты, настолько он был уверен, что она заперта, и вот она открылась, и на пороге показалась девушка. Эндрю остро ощутил, как нелепо он выглядит, балансируя на своих коробках. Он медленно и осторожно слез, не спуская с нее глаз.

Она засмеялась, но невесело.

— Что вы там делали? — спросила она.

Он пришел в ярость от того, что она застала его в таком унизительном положении.

— Пытался бежать, — сказал он.

— Бежать! — Она пробовала слово на вкус, как будто это было что-то новое. — Если вы хотите сказать, что собирались уйти, так вот дверь, не так ли?

— Да, и ты с ружьем, — огрызнулся он.

— А, ружье! — Она снова засмеялась, на этот раз не презрительно, а по-настоящему весело. — Я понятия не имею, как его заряжать.

Он подошел к ней на несколько шагов, глядя не столько на нее, сколько на дверной проем за ее спиной, который вел, как он видел, в комнату, где он так унизительно вел себя прошлой ночью. Он был уверен, что она блефует. У нее должно было быть еще что-то помимо гроба и мертвеца в комнате, что придало ей мужества встретить его так спокойно — так вызывающе, как он это для себя определил. Он еще немного продвинулся вперед, чтобы лучше было видно комнату за дверью.

— Ты хочешь сказать, что я могу идти? — спросил он.

— Не смею вас задерживать. — Нотки раздражения боролись в ее голосе с весельем. И наконец веселье победило. — Я же не приглашала вас на вечер.

— Ты слишком много говоришь, — сердито сказал он и слегка покраснел, когда она спросила, не прислушивается ли он к чему-нибудь. Он и правда сосредоточенно вслушивался, и в какой-то момент ему показалось, что скрипнул пол, а затем он услышал мужское дыхание. Но он не был уверен. Предположим, что она выходила ночью и нашла Карлиона…

— Послушай, — вскрикнул он, более не в силах выносить эту неопределенность, — что ты наделала?

— Наделала? — сказала она. — Наделала?

Он с подозрением смотрел на нее, ненавидя эту ее привычку переворачивать слова, как блины, сначала одной стороной, потом другой.

— Кого ты привела, пока я спал? Знаю я, что у вас на уме.

— Вы же мужчина? — сказала она с внезапной горячностью и встретила чисто машинальный плотоядный взгляд и ответ:

— Хочешь убедиться?

Лицо юноши казалось маской, к которой были приделаны тоненькие веревочки. Она дернула за одну — рот открылся и губы слегка скривились с одной стороны. Ей вдруг стало любопытно, за какую веревочку надо дернуть, чтобы изменилось выражение глаз, которые по-прежнему с подозрением смотрели на нее, немного испуганные, никак не соответствующие движению губ. Эндрю и сам знал об этих веревочках, которые делали его речь, рот рабами окружающих. Он всегда с небольшим опозданием пытался вернуть свои слова, не потому, что стыдился их — если бы он говорил стихами, ничего бы не изменилось, — а потому, что они были продиктованы ему кем-то другим. Вот и теперь, с небольшим опозданием осознав это, он попытался прикрыть сказанное новым сердитым замечанием:

— Что ты хотела этим сказать?

— Вы думаете, — сказала она, — мужчина когда-нибудь может знать, что у женщины на уме? Если бы я в это поверила, — прибавила она, — я бы… — Она с удивлением уставилась на него, как будто эти слова произнес он. — Идите, — продолжала она, — вас никто не держит. Почему это я должна хотеть, чтобы вы остались?

Прекрасно, подумал он. Это блеф? У девчонки отличное самообладание. Непохоже, что после того, как он вломился сюда прошлой ночью, она не попыталась с кем-нибудь связаться. А вся окрестность в то время как раз кишмя кишела беглецами и мошенниками. Он не знал наверняка, как они к нему относятся, и не верил, как Карлион, и собственную неуловимость. Однако она сказала, что он может идти, и стояла в ожидании. Что за дьявол эта женщина — заставляет его двигаться. Он больше не хотел бежать и брести наобум по незнакомым окрестностям. Он хотел лежать лицом к стене и дремать. Но она все ждала и ждала, и ему пришлось сойти с места. Он медленно и мягко двинулся к двери, ступая подозрительно, как кот в незнакомом доме.

Подойдя к двери, он распахнул ее как можно шире, чтобы убедиться, что за ней никто не прячется, готовясь наброситься на него со спины. Позади себя он услышал смех и обернулся. Он чувствовал себя усталым и растревоженным, и ему было не до шуток. Волна жалости к себе накатила на него, и он увидел себя — одинокого, без друзей, гонимого жестокими врагами в безразличном мире. «Сочувствие — все, чего я хочу», — сказал он себе. Белоголовые старушки с добрыми, в сеточках морщин глазами склонялись над ним. Большие бедра, теплые груди дразнили его своим отсутствием. Маленькие колющие слезы набежали ему на глаза.

«Я знаю, я — трус и заслуживаю только презрения, — сказал он самому себе, в приступе самоуничижения пытаясь, без особой надежды, занизить себе цену. — Я знаю, что у меня нет ни грамма мужества, так что, если бы Карлион появился сейчас здесь, я бы встал перед ним на колени, но все, чего я хочу, — это немного сочувствия. Я мог бы стать человеком, если бы кто-нибудь проявил ко мне интерес, поверил в меня». Но здесь в нем заговорило его второе «я». Он знал, что представляет собой странное смешение двух характеров: один — сентиментальный, задиристый, настырный ребенок, а другой — строгий критик. «Если бы кто-то поверил в меня…» Но он сам в себя не верил.