Картезианская соната

Разумеется, совершенно излишне воспроизводить все повторы, отклонения, хмыканье и мычание, свойственные любым непринужденным беседам, в том числе и нашим, однако следует отметить частые паузы, когда я ждал, пока он сформулирует свою мысль.

При той нашей первой беседе он признался мне, что разрабатывает теологическую систему, основанную на идее возмездия, но мы еще слишком мало знакомы, и потому он не рискует изложить ее, боясь осмеяния с моей стороны. Я стал уверять его, что настроен вполне серьезно. «Все так уверяют, — сказал он, — да только если крик петуха привел в замешательство апостола Павла, то и любого смутит». Мы уже собирались уходить, когда он удивил меня вопросом: знаю ли я, что говорит Сенека о возмездии?

— Кажется, нет, — ответил я.

— Если кажется, значит, не знаете, — уточнил Пеннер с улыбкой, исключавшей обиду. — Так вот, Сенека говорит: «Scelera non ulciseris, nisi vincis».

Я искренне признался, что понятия об этом не имел.

— И не имеете, правда ведь? — заметил Пеннер несколько сварливо. — Если вы хотите стать юристом, нужно освоить латынь.

Довольно скоро мы привыкли встречаться после занятий и катить на велосипедах по дорожке колледжа, а потом по улице, беседуя о событиях накануне Варфоломеевской ночи или о «плотных пластах фольклора», в которые тогда зарылся Пеннер. В кафе «Поцелуй коровы» (названном так потому, что у хозяина имелась корова) мы садились за облюбованный нами с первого раза столик посреди зала, и Лютер, помешивая кофе так усердно, что он выплескивался из чашки, постепенно раскрывал передо мною свой мир.

— Вначале Бог изрек: «Люцифер!» Разве не значит это имя «несущий свет»? — Пеннер указал мокрой ложечкой на сияющие светильники под потолком, на их отблеск на шкафчиках, стойке, на полу, на толстых кружках и белых лицах. — Потому Люцифер, как он сам считал, был… стал… первым по времени, первым по рангу, стал… ну, скажем, старшим над всем сотворенным позднее. Он был ангелом ясности любой ценой, чистоты и откровенности, всего обнаженного и сияющего — и голой груди, и рыбьей чешуи, — и быстрого реагирования тоже, он переносился с места на место в мгновение ока. Он был первым светилом, которое создал Бог, — Лютер усмехнулся и дал мне время оценить его остроту, — и по утрам звездой являлся на небе.

Можно сказать, что случай, приведший Люцифера к падению, — типичнейшее проявление спеси, но у него было отчего прийти в смятение. Все казалось ему ясным, ведь он сам был ясностью, он был светом. Он не был равновелик божеству, но все же являлся первым по облику и сути после него. Он оказывался в любой точке пространства с потрясающей скоростью. И во всех этих любых точках он порождал видение, понимание, жизнь. Я бы простил ему непомерную гордыню. Но Бог низверг его с небес за самонадеянность. При падении Люцифера его свет превратился в огонь, как бывает с метеорами, влетающими в атмосферу…

Светлая ложечка бесконтрольно билась о стенки чашки.

— Так он горел в самом сердце земли, и она плавилась, как свинец в форме, и порой он сотрясает твердь, а иногда и прорывает насквозь, ведь он все еще, спустя миллиарды лет, безумно кипит там. Бог обесчестил собственное первое творение, затмил сияние сына своего и заставил прятаться в земле, словно саранча. Когда Люцифер проник в подземные пустоты, превратив их в Ад, мироздание вернулось к изначальной тьме, к Хаосу, и усилия разума стали бесполезны. Богу пришлось многое переделывать заново. На этот раз он сотворил много мелких светил, вроде Гавриила, которому приходится полировать свои латы, чтобы добиться должного сияния, а без доспеха он становится тусклым, как стертая монета. Но если команда «Да будет Свет!» была ошибочной, то решение «Да будут светила бессчетны числом, аки мошкара!» привело к катастрофе.

За исключением редких улыбок, отмечающих наиболее удачные фразы, Пеннер говорил просто, серьезно, даже торжественно, особенно когда извлекал выводы из текстов Писания, как извлекают фокусники из рукава связанные носовые платки.

— Душа — это внутренний источник света, позволяющий нам видеть, понимать, рассуждать, как я сейчас, придающий блеск той или иной мысли. Когда-то душу называли «светочем Господним». Можете не верить мне, но я видел этот свет. Частицу Люцифера внутри нас. И вас, полагаю, тоже, в тот первый вечер. Понимаете, разум — единственный реальный враг Бога. Разум — это и есть великий Сатана.

Зубы у Пеннера теснились во рту вкривь и вкось, как обломки дерева, выброшенные штормом, однако он не прикрывал рот ладонью, и улыбка его была широка, а усмешка — откровенна. Это придавало его речам некую значительность, какой слова сами по себе не несли. Фразы словно просеивались сквозь сито. На макушке у него уже просвечивала лысинка, и вскоре ему предстояло обзавестись тонзурой, что, на мой взгляд, ему шло — этакий ореол волос.

— Люцифер продолжал вести себя, как властелин небесного Воинства, и многие ангелы рангом пониже, помладше признали его верховенство. Ведь он оставался, несмотря ни на что, первым словом, первым деянием, истоком всякого смысла. Бог предпочел бы, чтобы он проявил смирение и согласился с более скромным уделом. Но может ли Свет притвориться Тьмой? Вот почему многие ангелы последовали за ним в его падении. Они летели, как метеоритный поток. От полета их поднялся великий ветер. Планеты сбивались со своих орбит. Вершины гор обломились, и сквозь разверзшиеся проемы падали ангелы, словно камни из пращи. Вихри, поднятые ими во вселенной, так и не улеглись окончательно, они и доныне — источник всех воздушных потоков, память о биении ангельских крыл. И еще долго, бессчетные века, прибывали ангелы в ад, плюхаясь в огненные озера, как отставшие от стаи гуси.

— И это также было вам открыто? Вместе с видением внутреннего света души?

— А вы утверждали, что будете верить крепче, чем святой Петр.

— Но я же не высказал ни сомнения, ни отрицания!

— Это… подразумевается.

На протяжении последующих недель мы обсуждали самые разные предметы в произвольном порядке: о жене Лота, о махинациях папы Сикста IV, об идее паломничества, о заговоре Пацци, о «Бесчестье Лукреции» и осаде Сиены. По утверждению Пеннера, Шекспир мстит своим читателям, но так тонко и искусно, что они не чувствуют его уколов. «Восстать на море зол и бедствий» — это идиотское намерение, ни к чему не приводящее, «И время оставляет свою печать на всех вещах старинных» — помпезная, банальная фраза, абсолютно пустая, но искусство автора заставляет читателей чувствовать музыку в этих строках, повторять их ради удовольствия и ощущать их глубину, что на самом деле лишь разоблачает их собственные плоские стандарты, их легковерие и неспособность их ушей, мозгов и сердец распознать напыщенную риторику. Это мягчайшая разновидность мести, примененная великим писателем.

Выпив кофе, мы выкатывали наши велосипеды со стоянки и расходились каждый своим путем; поэтому наши беседы складывались обычно из трех частей: сперва Чосер или Пацци, потом Люцифер и измена, а под конец — наши тревоги, обиды и надежды. Пеннер замышлял что-то против своего преподавателя английского, который, по его словам, прилюдно отверг некоторые лютеровские интерпретации и отозвался о них презрительно. Ближе к концу семестра я поинтересовался, что он предпринял для восстановления своей чести. «О, это было нетрудно! — воскликнул он. — Всегда рассчитывайте на слабости своей добычи, и выиграете». Он попросту привел в своем зачетном сочинении список несуществующих источников для подкрепления своих тезисов, и преподаватель, некий Клод Хоч, не заметил подлога. «Ну уж вы-то, — сказал Лютер медовым тоном, показывая все зубы в улыбке, — конечно, читали это интереснейшее исследование «Кентерберийских рассказов» Никки Пляс-Пигаль?» Тут же из-под меда проступил камень. «Невежда, который взялся толковать мне Чосера, не сумел распознать такой откровенной, чудовищной фальшивки! Ну что ж, я наставил нос этому задаваке!»

В повседневной жизни Пеннер отличался правдивостью, но был склонен к риторическим гиперболам. Я впервые заметил это, когда мы обсуждали заговор Пацци, главный интерес которого заключается в том, что главой этого жалкого предприятия был Папа Римский. Заговор провалился, как и последующие два покушения на Лоренцо Великолепного, каждое слабее предыдущего, как круги на воде от плеснувшей рыбы. «Фрескобальди и нанятые им убийцы были вывешены из окон дворца Баргелло, — сказал Пеннер, — по двое на окно, как портьеры».