Зеленый человек

Прямо какие-то толстовские, куприновско-бунинские мотивы! Но события имеют место не под Курском, а в английской провинции, на английской земле, которую, как считает после некоторых раздумий Александр Петровский, надо вернуть англичанам. Начиная действовать, он не подозревает, что попадет в куда более опасные сети мужа Сони Коротченко, старшего офицера госбезопасности…

Но вернемся к «Зеленому человеку». Его появление в 1969 году было встречено английской критикой «положительно», но без того горячего внимания, которое заслужил до него «Счастливчик Джим», а после него, скажем, «Девушка, 20 лет». По-моему, критика не усмотрела в «Зеленом человеке» того, что она так любит усматривать, — злободневности. «Счастливчик Джим» был злободневен, в нем — столкновение «передовых» детей с закоснелыми отцами; «Один толстый англичанин» — в нем тоже болезненная тема: давнее сравнение — противопоставление всего английского всему американскому; «Игра в прятки по-русски» — это о «красной угрозе», куда уж актуальнее! А вот «Зеленый человек» — это о потустороннем, о подсознательном, то есть о чем-то «отвлеченном». На мой взгляд, отсутствие злободневности — как раз тот большой плюс, который выделяет «Зеленого человека» из всего Эмисом написанного, и позволю себе сделать предсказание, что по прошествии какого-то времени «Зеленый человек» поднимется на более высокое место в длинном списке эмисовских произведений.

Так вот, о художественности: в романе присутствует фантастика — та фантастическая мистика, реальность которой так хорошо нам знакома по шагам командора в пушкинском «Каменном госте», по гоголевскому «Вию», по «Мастеру и Маргарите» Булгакова; из нашей недавней классики сразу вспоминается «Понедельник начинается в субботу» братьев Стругацких. В романе Эмиса привидение рыжеволосой женщины, дух Томаса Андерхилла и, наконец, сам зеленый человек, лесное чудище из сучков, веток, прутьев и листьев, — все эти образы из мира сверхъестественного вводятся в повествование и действуют в нем с естественностью остальных, «живых» персонажей — Мориса, его жены Джойс, его дочери Эми… Чудо в подлинных произведениях искусства не требует научно-логических объяснений; и вот мы видим Мориса, беседующего с самим «князем тьмы», который скромно выступает в образе прилично одетого молодого человека.

Расследование, предпринятое Морисом, чтобы разгадать тайну Андерхилла и противостоять его «дьявольским козням», ведется по всем правилам английского детектива: смерть отца Мориса (так на него подействовало видение рыжеволосой женщины в старинном платье), «контакты» самого Мориса с Томасом Андерхиллом, развратным чернокнижником из далекого прошлого, выкапывание останков Андерхилла, нападение зеленого страшилища на Эми — короче говоря, завязка, перипетии, кульминация и развязка — все происходит на узко ограниченном пространстве — внутри стен постоялого двора, под его стенами, в ближайшем соседстве с ними. Лишь один раз Морис для продолжения своих расследований отправляется в «дальний» путь — в Кембридж, который всего лишь в получасе езды: там, в колледже Всех Святых — библиотека, а в библиотеке — рукопись, дневник чернокнижника, а в том дневнике, возможно, разгадка, каким образом Андерхилл уберег свое тело от тления и приобрел власть над лесным зеленым чудищем.

Читая в свое время «Зеленого человека», я вдруг начал смутно ощущать, что речь идет о знакомых местах… Однажды нас вывезли на обед (вместо студенческой столовой) за город — не знаю уж почему, в какую-то деревушку, в таверну (трактир) с вывеской, на которой красовалась густо-зеленая личина «зеленого человека» — утопленника, водяного, как подумалось мне тогда, лесного чудища, лешего, персонажа местных предании, как выяснил я позже. Вполне возможно, что это был тот самый постоялый двор, под крышей которого разворачивается реальность — фантастика нашего романа.

…«Потом возник город, где никогда не увидишь людских толп, и вот потянулись хорошо знакомые ориентиры: школа Лейс, Адденбрукская больница, улица Фитцуильяма, Питерхаус… Продолговатый и словно спиленный с торца прямоугольник колледжа Св. Матфея… тут и там внешняя стена была украшена лозунгами, написанными мелом и известкой: „Имущество колледжей — в общественное владение!“, „Бастуем в голом виде — сбор в субботу в 2.30 около колледжа Гертон…“»

В том 1973 году, когда я ходил теми улочками мимо «знакомых ориентиров», на той стене было выведено — не мелом, а едкой краской из баллончика — не про экспроприацию и забастовку, а упадническое: «Завтрашний день отменяется — поскольку он не представляет никакого интереса». «Сердитое» поколение к тому времени уже кануло в прошлое, брюки в дудочку сменились джинсами-клеш, длинными волосами, цветочком на щеке, протесты — демонстративно-безразличным лежанием на транс городского парка, ничегонеделанием и покуриванием «травки» — наступила эпоха хиппи.

Уже несколько раз помянув сердитых молодых людей, я чувствую, что слишком широко раздвигаю границы уже устоявшегося термина, который относится к довольно четко очерченному литературному явлению. Необходимо уточнение: сердитость, проявляемая с большей или меньшей энергией, характерна для каждого нового поколения, здесь действует хрестоматийное гегелевское «отрицание отрицания», а вот «рассерженные молодые люди» (Angry young men) — это конкретная группа, а точнее, ряд именно британских авторов, появившихся после десятилетия «пустоты», образовавшейся в искусстве из-за второй мировой войны. В число «рассерженных» входил Кингсли Эмис, Джон Осборн, известный прежде всего по пьесе «Оглянись во гневе» (1957 г.), Джон Брейн, роман которого «Комната наверху» (или, в другом переводе, «Путь наверх») весьма популяризировался в Советском Союзе — в связи с вышеупомянутой «критикой буржуазной действительности», Джон Уэйн, чей роман «Спеши вниз» (1953 г.) тоже отражает мироощущение «рассерженных», Колин Уилсон с его антигероем Джимми Портером (роман «Аутсайдер», 1956 г.); это объединение нескольких писателей под одним названием носит довольно условный характер, поскольку они не оформляли своего творческого единства разными документами и совместными акциями; английские источники включают в круг «рассерженных» Алана Силлитоу, Айрис Мердок и других. События в их произведениях вращаются вокруг одинокого героя, точнее, антигероя, он без корней, «со стороны» (к примеру, тот же «счастливчик Джим»), действие происходит в провинции, в английской глубинке, герой конфликтует с начальством, с окружением — людьми консервативными, пошлыми обывателями, его поза — сардоническая усмешка, нежелание смешиваться с местными, им презираемыми «сливками». И еще существенная деталь: деятельность «рассерженных» ограничивается пятидесятыми годами, позднее вышеперечисленные писатели отошли от указанного героя и темы. Сегодня движение «рассерженных» воспринимается иначе, чем современниками-пятидесятниками, возникает желание произвести «переоценку» их литературного наследия, но это не входит в задачу автора данного очерка, поэтому ограничусь личным, в общем-то субъективным высказыванием по поводу нашего уважаемого Кингсли Эмиса: хорошо, что он перестал быть «рассерженным», и настроением его творчества стало не единичное чувство, а все многообразие чувств, присущих человеку.

«Жесток гнев, неукротима ярость» — это из Библии; «на сердитых воду возят» — это из простонародных речений (это в связи с осборновским «Оглянись во гневе»); писатель должен садиться за письменный стол со спокойной душой и спокойными мыслями — это рекомендация Чехова. В том, что Кингсли Эмис политически поправел, английские источники вторят советской «Литературной энциклопедии», но только не делая при этом оценки с классовых позиций, а просто констатируя факт. Повторяю, мне кажется куда более важным не политическая, а литературная переориентация Кингсли Эмиса, отказ от героя и темы ради героев и тем. В одном из выступлений по радио (в 1979 году) Эмис высказывает ту мысль, к которой пришел он сам и к которой должен прийти рано или поздно любой человек, желающий писать художественную литературу, а не «откликаться» на те или иные события или состояния в обществе: «Пусть это прозвучит банально, но, по мере того как проходят годы, писательство становится для меня все больше и больше литературным упражнением; составление словесных рисунков стало намного важнее, чем высказывание своих наблюдений о жизни, куда более важным занятием, чем попытки изменить общество».