Страница 24 из 51
— Я добавила чуть-чуть белого вина, поэтому и вкусно.
Она готовила рагу, пока ждала их. Сходила в чулан, откупорила бутылку белого вина и благоговейно подлила в мясо. Когда она бывала слишком крута с Сюзанной или когда ей все надоедало и становилось чересчур тоскливо, она готовила тапиоку со сгущенным молоком, или пирожки с бананами, или опять же рагу из ибиса. Она всегда приберегала эти удовольствия на черный день.
— Если вам нравится, я на днях опять приготовлю.
Они оба положили себе еще. Тут ее вдруг отпустило.
— Что ты ему сказала? — спросила она у дочери. Жозеф и бровью не повел.
— Объяснила ему, — сказала Сюзанна, не поднимая глаз от тарелки.
— Он ничего не сказал?
— Он все понял.
Она задумалась.
— А насчет кольца?
— Сказал, что он его нам дарит. Для него такое кольцо — пустяк.
Мать помолчала еще немного.
— Что ты об этом думаешь, Жозеф?
Жозеф помедлил, потом вдруг решительным тоном объявил:
— Она может завести себе, кого хочет. Раньше я так не считал, но теперь я уверен в этом. Больше не беспокойся за нее.
Сюзанна с изумлением взглянула на Жозефа. Никогда нельзя было догадаться, что у него в голове. А может быть, он просто хочет успокоить мать?
— Что это ты такое говоришь? — спросила Сюзанна.
Жозеф даже не поднял глаз на сестру. Он обращался не к ней.
— Она разбирается. Ей можно доверять.
Мать посмотрела на Жозефа с почти болезненным напряжением и внезапно рассмеялась:
— Может быть, ты и прав.
Сюзанна бросила есть, откинулась на спинку кресла и тоже посмотрела на брата.
— Ловко она его оставила в дураках, — продолжала мать.
— Она сама будет теперь выбирать, — сказал Жозеф.
Сюзанна выпрямилась и засмеялась.
— И за Жозефа ты напрасно волнуешься, — сказала она.
Мать снова стала на миг серьезной и задумчивой.
— Я и правда все время волнуюсь…
И тут же опять завелась, но без злости.
— Не все, слава Богу, должно доставаться богатым! — закричала она. — Нечего расстилаться перед первым встречным богачом.
— Черт подери, — сказал Жозеф, — что нам богатые! Как будто только они и есть на свете! А мы? Мы ведь тоже богатые…
Мать была поражена…
— Мы — богатые? Мы?
Жозеф стукнул кулаком по столу.
— Да, богатые, если хочешь, — заявил он. — Не беднее других, черт возьми! Стоит только захотеть, и мы в одну минуту разбогатеем.
Они хохотали. Жозеф колотил кулаком по столу. Мать подыгрывала ему.
Жозеф умел устроить кино.
— Может, это и правда, — сказала мать. — Если мы действительно захотим, то, наверно, разбогатеем.
— И будем тогда разъезжать в автомобилях и давить других, — подхватил Жозеф. — Никто от нас не уйдет.
На Жозефа иногда накатывало такое настроение. Когда это случалось, — правда, редко, — это было лучше всякого кино.
— Что да, то да! — сказала мать. — Давить будем непременно. Сначала скажем, что мы о них думаем, а потом раздавим…
— А потом нам станет лень их давить, — сказала Сюзанна. — Лучше покажем им все, что у нас есть, и ничего не дадим.
Часть вторая
Это был большой город с населением в сто тысяч жителей, раскинувшийся по берегам широкой и красивой реки.
Как и во всех колониальных городах, здесь было два города в одном: для белых и для остальных. Причем в белом городе тоже имелись свои различия. К центру прилегало множество широких, просторных улиц, застроенных добротными домами и виллами, но все же чувствовалось, что это кварталы для непосвященных. Сам же центр, теснимый со всех сторон громадой города, каждый год устремлял к небу все более и более высокие здания. Официальная власть, губернаторские дворцы находились не здесь, здесь располагалась власть более сокровенная — священнослужители этой Мекки, финансисты.
В те годы белые кварталы всех колониальных городов мира отличались удивительной чистотой. Чистота царила не только на улицах. Белые люди сами были безукоризненно чисты. Едва приехав, они сразу же приучались мыться каждый день, как моют маленьких детей, и носить колониальную униформу — костюм ослепительной белизны, цвета невинности и привилегий. Первый шаг был сделан. Белое на белом давало белизну в квадрате и увеличивало изначальную разницу между ними и прочими, которые умывались дождем небесным и илистой водой рек. Белый цвет поистине очень маркий.
В результате белые становились день ото дня все белее и сверкали чистотой и новизной, отдыхая от полуденной жары в прохладе своих вилл. Большие хищники в марком одеянии.
Здесь жили только те белые, которые сумели составить себе состояние. Улицы и тротуары центрального квартала были огромны — сверхчеловеческая поступь белых требовала размаха. Непомерное, бессмысленно огромное пространство было предоставлено небрежным шагам прогуливающихся властителей. А по проспектам, поражая своей бесшумностью, скользили их автомобили, полулетя на каучуковых шинах.
Кругом был простор, асфальт, на тротуарах росли деревья изысканных пород, а вдоль газонов и цветников тянулись сверкающие вереницы такси. Эти улицы, зеленые, цветущие, великолепно содержались, их поливали несколько раз в день, и они напоминали аллеи гигантского зоопарка, где редкие виды белых охраняют сами себя. Центр был святилищем белых. Там, в центре, в тени тамариндов, раскинулись огромные террасы их кафе. Здесь по вечерам они встречались друг с другом. Только в роли официантов допускались сюда туземцы, и то наряженные под белых: они были в смокингах, так же, как пальмы вокруг были в кадках. До поздней ночи, сидя в ротанговых креслах, в окружении пальм и официантов в смокингах, белые потягивали перно, виски с содовой или мартель с минеральной водой, создавая себе для полной гармонии печень истинно колониального образца.
Блеск автомобилей, витрин, политых мостовых, сверкающая белизна костюмов, ослепительная свежесть цветников превращала центральный квартал в волшебный вертеп, где белая раса могла безмятежно созерцать священное зрелище собственного присутствия в мире. В магазинах продавалась модная одежда, духи, американский табак — тут не торговали ничем утилитарным. Даже деньги казались здесь чем-то ненужным. Богатство белых не должно было их угнетать. Здесь все было возвышенно.
Это была великая эпоха. Сотни тысяч туземцев на ста тысячах гектаров выжимали кровь из деревьев, мешая ее со своей собственной и орошая ею все эти земли, которые по случайному совпадению уже назывались «красными» задолго до того, как стали собственностью нескольких сотен баснословно богатых белых плантаторов. Каучуковый сок тек рекой. Кровь тоже. Но ценен был только сок, его собирали, и он приносил деньги. Кровь пропадала задаром. Тогда еще старались не думать о том, что однажды люди соберутся в великом множестве и придут требовать за нее плату.
Трамваи старательно обходили стороной белый город. Да они были здесь и ни к чему, потому что все ездили на автомобилях. Только туземцы и белый сброд из нищих кварталов ездили на трамваях. По существу, именно трамвайные рельсы и были зримой границей белого рая. Они огибали его с гигиенической осторожностью, образуя окружное кольцо, где ни одна остановка не располагалась ближе, чем в двух километрах от центра.
Только здесь, с этой границы, в оглушительном грохоте белёсых от пыли, битком набитых трамваев, которые тащились как полумертвые под одуряющим солнцем, открывался второй город, не белый. Списанные в утиль в метрополии и приспособленные, естественно, лишь к условиям умеренного климата, эти трамваи были кое-как подремонтированы и пущены в ход матерью-родиной в своих колониях. Туземец-водитель натягивал по утрам форму, часам к десяти срывал ее, клал рядом и работал голым до пояса, истекая потом, так как на каждой остановке выпивал большую чашку зеленого чая. Это делалось для того, чтобы побольше потеть и охлаждаться на сквозняке — ибо среди водителей не было ни одного, кто хладнокровно не выбил бы в первый же день все стекла в своей кабине. Точно так же, впрочем, пришлось поступить и пассажирам со стеклами в вагоне — дабы остаться в живых. После принятия этих санитарных мер трамваи успешно ходили. Их было много, они были вечно полны и являли собой самый яркий символ подъема колоний. Расширение туземной окраины и все большее удаление ее от центра объясняли огромную популярность этого достижения цивилизации. Поэтому ни один белый, достойный сего высокого звания, не отваживался сесть в трамвай, рискуя, если его там увидят, навеки потерять лицо, лицо колонизатора.