Замерзшие поля

— Скажи еще раз, — упрашивали его братья.

(1959)

Тысяча дней для Мохтара

перевод В. Кондратьева

Мохтар жил в комнате недалеко от своем лавки, прямо над морем. Высоко над лежанкой у него было окошко, и он, встав на цыпочки, смотрел, как далеко внизу волны бьются о камни мола. Шутч моря тоже был слышен, особенно по ночам, когда касбуокутывал дождь, а на узких улочках можно было повстречать только нежданный порыв ветра. В такие ночи гул волн заполнял все, хоть Мохтар окно не открывал. В году таких ночей было много, именно тогда ему не хотелось возвращаться домой и сидеть в комнатке. Он жил один уже десять лет после смерти жены; одиночество никогда не давило на него, если погода была ясная и в небе блестели звезды. Но дождливая ночь всякий раз напоминала ему те счастливые часы, когда в такую же бурю они с большеглазой невестой закрывали тяжелые ставни и тихо коротали часы до рассвета. О таком Мохтар думать вообще не мог, он шел в кафе «Газель» и часами играл в домино с кем угодно, лишь бы не возвращаться домой.

Мало-помалу завсегдатаи кафе научились сверять по нему время. «Вот уже пошел дождь, скоро появится Си Мохтар. Оставь ему место на циновке». И он их никогда не подводил. Он был любезен и тих — а потому желанен в любой игре, ибо завсегдатаи кафе считали друг друга слишком болтливыми.

Этой ночью в кафе «Газель» Мохтар ощущал беспричинную тревогу. Его раздражало щелканье костяшек на игорных столах. Металлический скрежет фонографа в задней комнате тоже донимал его, и он с непонятным беспокойством оглядывал каждого, кто появлялся в дверях с порывами влажного ветра. Он часто посматривал в ближнее окно на бесконечную черноту моря, лежащего у подножия города. По ту сторону стекла, на самом краю скалы, болезненно склоняясь от ветра, белели во мраке побеги бамбука, на которые падал свет из кафе.

— Поломаются, — пробормотал Мохтар.

— Чего? — переспросил Мохаммед Слауи.

Мохтар рассмеялся, но ничего не ответил. Вечер тянулся, а его беспокойство все росло. В дальней комнате остановили фонограф и пронзительно затянули песню. Несколько человек вокруг подхватили напев, и Мохтар больше не слышал шум ветра. Когда партия в домино подошла к концу, он резко поднялся и пожелал всем доброй ночи, не беспокоясь, удивит его внезапный уход остальных или нет.

На улице дождь едва моросил, но ветер бушевал, поднимаясь от берега и принося с собой кровавый запах моря: волны, казалось Мохтару, бьются совсем близко, почти под ногами. Он шел, опустив голову. На горах мусора сидели коты: они то и дело перебегали ему дорогу с одной кучи на другую. Подойдя к своей двери и вынув ключ, Мохтар почувствовал, что сейчас совершит что-то непоправимое: стоит ему войти, и ничего уже не изменишь.

«Да что же это? — спросил он себя. — Может, я сейчас умру. — Это его не пугало, хотя лучше было бы знать заранее. Прежде чем отпереть дверь, он размял руки, потом ноги: боли не было, все казалось в порядке. «Что-то с головой», — решил он. Но голова была ясной, мысли двигались правильно. И все же эти открытия не обнадежили его, он знал: что-то где-то не так. Мохтар запер за собой дверь и стал в темноте подниматься по лестнице. Яснее всего в эти минуты он ощущал, что убежденность, будто он вступает в новую часть своей жизни, сродни сигналу. Ему будто сказали: "Хватит". «Хватит что?» — спрашивал он себя, раздеваясь. У него не было ни тайн, ни обязанностей, ни планов на будущее, ни ответственности. Он просто жил. Он не мог внять этому предостережению, ибо не понимал его. И все же не было сомнений, что оно в комнате: стоило Мохтару лечь, он ощутил его с новой силой. Ветер тряс ставни. Снова хлынул дождь — он свирепо колотил по стеклам в коридоре и грохотал по трубе с крыши. Неукротимый вой волн поднимался от подножия крепостных стен. Мохтар задумался о грусти, о холоде сырого одеяла: провел пальцем по соломе на стене. Простонал «Ал-лах!» в ночной мрак и забылся.

Но даже во сне он беспокоился; его сновидения неутомимо и беспорядочно продолжали явь. Тот же призвук тайного предостережения доносился среди улиц и лавок, протянувшихся перед ним. Мохтар очутился у входа на базар. Внутри было очень много людей, прятавшихся от дождя. Хотя настало утро, стояла такая темень, что лампочки горели на всех прилавках. «Если бы она это видела, — сказал он самому себе, подумав, сколько радости это доставило бы жене. — Бедная девочка, в ее времена тут всегда было темно». И Мохтар задумался, имеет ли он право жить и смотреть, как меняется мир, когда ее уже нет. С каждым месяцем мир понемногу изменялся, еще дальше уходил от того, который знала она.

«Так зачем же я покупаю это мясо, если она не сможет его съесть?» Он стоял у прилавка своего друга Абдаллаха бен Бухты, разглядывая вырезку, разложенную на мраморной плите. Внезапно у них с Бухтой разгорелась ссора. Он увидел, как хватает старика за горло, пальцы сжимаются сильнее: он душил Бухту, и ему это нравилось. В этой жестокости таились завершенность и облегчение. Лицо Бухты почернело; он упал, его потускневшие глаза выкатились, точно у барашка на блюде к празднику Аид-эль-Кебира.

Мохтар очнулся в ужасе. Ветер все еще дул, разнося над городом клочки голоса муэдзина, призывавшего с Джамаа-эс-Сегиры. Предчувствия отступили, поэтому стало легче, и снова удалось заснуть.

Настало утро, серое и безрадостное. Мохтар поднялся в обычный час и, как всегда, зашел на несколько минут в мечеть — помолиться и совершить тщательное омовение, — потом отправился под дождем к себе в лавку. На улицах было малолюдно. Воспоминание о сне давило на него, и от этого становилось еще печальнее, чем от ожидания нечастых покупателей. Все утро он вспоминал о своем старом друге: его одолевало желание заглянуть на базар, — просто убедиться, что Бухта, как обычно, там. Чего бы ему там не быть, но Мохтару нужно было увидеть его собственными глазами и успокоиться.

Незадолго до полудня он задвинул ставень на окне лавки и отправился на базар. Когда глаза привыкли к тусклому’свету, он тут же увидел Бухту: тот стоял, как обычно, за своим прилавком, разрубая и нарезая мясо. С изрядным облегчением Мохтар подошел к прилавку и заговорил с мясником. Возможно, Бухта подивился чрезмерной теплоте в голосе приятеля, поскольку с изумлением глянул на него и коротко произнес: « Шахалкхеир». И снова принялся разделывать мясо для покупателя. Мохтар не понял его довольно неприветливого взгляда — он был так рад видеть Бухту, что просто не в силах был понимать ничего друтого. Однако стоило Бухте, закончив сделку, повернуться и бросить: "Я сейчас занят», Мохтар пристально посмотрел на него и почувствовал, как внутри шевелится страх.

— Ты что это, Сиди? — миролюбиво спросил он.

Бухта вспыхнул:

— Двадцать два дуро были бы куда приятней твоей глупой улыбки, — сказал он.

Мохтар смешался:

— Двадцать два дуро, Сиди?

— Вот именно. Двадцать два дуро, которые ты не заплатил мне за голову барашка в Аид-эль-Кебир.

Мохтар почувствовал, что кровь скачет в нем, как огонь.

— Да я тебе заплатил через месяц после праздника.

—  Абаден!Не было такого! — гневно завопил Бухта. — У меня тоже есть голова и глаза! Я все помню! Ты меня не облапошишь, как бедного старика Тахири! Я еще не такой старый! — И он принялся выкрикивать оскорбления, размахивая тесаком.

Вокруг, заинтересовавшись спором, начали собираться люди. В Мохтаре вскипела злость, и вдруг среди прочих имен, которыми его оделял Бухта, прозвучало самое обидное. Через прилавок он дотянулся до джеллабы старика и, схватив обеими руками, рванул на себя так, что, казалось, плотная шерстяная ткань вот-вот лопнет на спине.

— Пусти меня! — заорал Бухта. Наблюдать исход схватки собралась целая толпа. — Пусти! — вопил он, и лицо его постепенно наливалось кровью.

Тут все стало настолько похожим на сон, что Мохтар — хотя ему было приятно гневаться и видеть жалкого Бухту, — вдруг очень испугался. Держась за джеллабу одной рукой, он повернулся к зевакам и громко сказал: