Шейх

А бой всё продолжался. Стрельба только усиливалась, слишком долгая и частая, чтобы считать, что у Ефимова есть шанс выкрутиться. А ещё эти разрывы — слишком много разрывов, слишком много гранатомётных выстрелов, слишком много. У Ефимова четыре РПГ — 26 и всё, а разрывы слышатся и слышатся. Вот стали доноситься звуки разрывающихся гранат, значит, противники сблизились почти вплотную.

И разведчики капитана Гуревича бежали и шли, шли и бежали, путь казался вечностью, и Игорь уже неоднократно пожалел, что столь поспешно отпустил задержанных.

«Надо было оставить их под охраной одной тройки… — И тут же: — Нет, нельзя, это всего три бойца, мало ли что… Может, следовало старика и мальчишку привязать к дереву? А потом вернуться? А если бы вернуться не получилось? Нет, не так, всё не так… — И тут же: — Что там у Ефимова? — мысль — молния, и повернувшись к тяжело дышащему за спиной радисту:

— Что там у «Леса»?

— Не отвечает.

— Ублюдство… блин… живее, не отставать! — и снова бегом, надрывая лёгкие и вслушиваясь в канонаду выстрелов. И сама продолжающаяся канонада как надежда на то, что ещё есть куда и к кому бежать на помощь.

И внезапно — стоп! Мысль, пронзившая всё тело.

— Стоять! — крик в микрофон, и голосом: — Стоять! — а рука сама тянется к джипиесу и карте. Цифры координат и облегчённое: — Уф, вовремя.

— Ляпин, ко мне! — короткая, отдающая суетливой поспешностью команда.

— Командир?! — слово, вмещающее в себя сразу несколько вопросов. И сразу перед глазами бойца развёрнутая карта. Тычок пальцем в переплетение линий.

— Мы здесь! — новый тычок. — «Лес» здесь! — и понимающий кивок головой Ляпина. Между двумя группами тянущееся не на один квадрат минное поле.

— Ясно… — в одном слове понимание необходимости и… некое бессилие перед неизбежным.

— Иначе не успеем, — группник не оправдывается, он констатирует факт. Может, Ефимов управится и сам, но пойди они в обход, и тогда точно не успеют придти на помощь. Интенсивность боя такова, что вскоре у кого-то должны закончиться боеприпасы. — Здесь метров пятьдесят, — Игорь кивает в сторону расстилающегося перед ними минного поля, и Ляпин вынужденно соглашается. Внутри всё трепещется от воспоминаний недавних событий. Но рука уже сама привычно тянется к притороченному к рюкзаку миноискателю.

— Давай помогу! — Гуревич, словно чувствуя себя виноватым и одновременно понимающим всю правильность принятого решения, начинает спешно отвязывать ИМП — 2й.

Ляпин успел сделать несколько шагов, даже нашёл одну ПФМку, когда вдруг миноискатель вырубился. Вырубился напрочь. Такого никогда не было, ни разу. Григорий перепробовал всё, но прибор продолжал молчать. Наконец оглянувшись назад на безмолвно застывшую группу, он снял рюкзак, сунул туда отказавший прибор и на мгновение замер, словно обдумывая свои дальнейшие действия. И пока он думал, а затем совершал ещё какие-то невидимые за его спиной манипуляции, среди стоявших в одну линию спецназовцев царила безмолвная тишина. Даже сам командир группы капитан Гуревич только нервно поигрывал желваками, но молчал, не произнося ни слова. Но вот тишина была прервана Гришиным тяжёлым вздохом, и все увидели в его руках уходящий к земле щуп.

Едва русские скрылись из виду, Асламбек побежал. Конечно, это не был бег молодого мужчины, но тем шарканьем, коим некоторые идиоты пытаются отдалить встречу с Аллахом, он тоже не был. Асламбек бежал с уверенностью старого, но ещё крепкого легкоатлета, каковым он и был — давний, слегка потёртый значок кандидата в мастера спорта, того уже несуществующего государства с гордым названием Советский Союз, до сих пор висел на лацкане парадного пиджака Асламбека Хазарова. Он — Асламбек Хазаров — был ещё крепок и силён. Он мог бежать, мог — с лёгкостью, тем более вниз, под горку, по знакомой тропинке, незаметно для посторонних глаз петляющей среди хребтов и выводящей на засаженную грецкими орехами поляну. Туда, где он оставил рацию, вот только этот тщедушный мальчишка никак не хочет поспевать за легко переступающим через поваленные на тропу брёвна дедом. ДЕДОМ! — Асламбек улыбнулся:

— Сколько ему тогда было, когда погибли родители? Год? Полтора? Асламбек Хазаров хорошо помнил его родителей — Егоровы — большая семья — семь человек детей, как у чеченцев. Куда им было бежать? Кто их ждал на родине? Понадеялись… на защиту соседей… как — никак сами ничего плохого не делали. Как же, не делали они! Вот Кирилл — глава дома, сколько лет на нефтеперегонном заводе отработал, передовик, производственник, такие деньжищи огребал! Дом отгрохал. Из-за этого дома и погорел — будь дом поменьше, может, и не тронули бы его. А так… Сам Асламбек к ним не пошёл, сыновей послал. Лучше бы пошёл. И ведь говорил — всех под корень, нет, приволокли несмышлёныша. Надо было бы его там и прибить, о стену. Ан нет. Всё старший сын: — Шахид будет, шахид. Вот тебе и шахид. И ведь прикипел, прирос к нему старый Асламбек, всей душой, всем сердцем прирос. Подрос мальчишка, вон как подрос, помощник стал деду на радость, какой уж тут шахид. И ведь не отличишь от внуков родных. Может, потом, когда вырастет?! Но и тогда одень, отпусти бородку, улыбнись хитрой восточной улыбкой и кто отличит в молодом чеченском парне русского сироту? Вот оно как всё перемешалось. Не так просто оно, не так просто… Ведь до сих пор старики бают о полках русских в стане Великого Шамиля. Вот и растеклась кровь тех полков по крови истинных повелителей гор. Растеклась. А к добру ли, худу ли, никто не скажет. Да и кто знает, кроме Аллаха? А Аллах велик! — с этими словами Асламбек легко перемахнул через тонкую валежину. И вдруг в его груди что-то ни с того, ни с сего кольнуло, что-то словно лопнуло, сердце старика дёрнулось и, перестав качать кровь, остановилось. Ноги сами собой сделали ещё несколько неуверенных шагов вперёд, колени подломились и, обдирая лицо о шипы, старик рухнул в росший рядом с тропой куст шиповника.

Последнее, что услышало улетающее в небытие сознание Асламбека, было пронзительное:

— Де-да-а-а!

Слёз, падающих на холодеющее лицо, детских рук, пытающихся поднять бездыханное тело, Асламбек Хазаров уже не чувствовал и не слышал.

Ваха, видно, решил, что всё — сопротивление русских сломлено. Под покровом тумана его моджахеды подбирались всё ближе и ближе к окопам обороняющихся спецназовцев.

К «окопам спецназовцев» — даже само это выражение заставляло выть продвигающегося в арьергарде Ибрагима. Сейчас потеряв стольких своих бойцов, он уже не знал, кого ненавидит больше — спасающих свою жизнь русских или столь бездарно уступившего им свои рубежи Махамеда Умарова. Но гневаться на Умарова было поздно, а что касается русских, то их оставалось совсем немного. И горе тем, кто не умрёт раньше, чем окажется в руках Ибрагима и его воинов. Старший Келоев знал много интересных штучек, способных заставить пленника начать мечтать о скорой смерти. «Смерть как избавление», — где — то он уже слышал эту фразу. Вот только где и когда?

Над головой просвистели пули. Ибрагим невольно присел и, шагнув вправо, укрылся за дерево. Как командир отряда, он имел право не рисковать собственной жизнью. Тем более что в прошлом уже успел показать свою храбрость — теперь это пусть показывают другие. А туман опускался, становясь всё гуще. Самое время, чтобы сделать последний решительный бросок вперёд.

— Лечо, Ваха, что вы возитесь? — зло выкрикнул Ибрагим в микрофон рации.

— Мы готовы! — ответил кто-то, Ибрагим не разобрал кто именно, а вслед за этими словами наверху раздались гранатные разрывы. Кто-то, перекрывая звуки боя, пронзительно вскрикнул.

— О, шайтан! — помянув врага рода человеческого, Ибрагим начал медленно подниматься вверх, стараясь идти так, чтобы от противника его всё время отделяли толстые стволы буков.

Он сделал всего несколько шагов, когда его чуткий слух сквозь трескотню выстрелов и грохот гранатных разрывов услышал гул приближающихся вертушек. Сердце его сжалось. Этот усиливающийся рокот было невозможно спутать ни с чем другим.