Меченый

Рисунок мэтра Ланниора был безумно красив и донельзя романтичен: стоило прикрыть глаза, как перед внутренним взором появлялся могучий воин в иссеченных доспехах, восседающий на белоснежном коне и пристально вглядывающийся в полумрак трибун.

Миг, другой – и в его глазах, все еще видящих отблеск солнца на доспехах последнего поверженного противника, загоралась надежда, а с искусанных губ чуть слышно срывалось имя:

– Мэй…

– Мэ-э-эй? И что это ты тут читаешь, а?

Услышав скрипучий голос Аматы, я торопливо свернула свиток, найденный в одном из старых сундуков, и попыталась убрать его за спину. Не тут-то было: кормилица коршуном бросилась ко мне и вцепилась в плетеный шнурок с кожаной биркой, на которой были вышиты инициалы автора.

– Что это? Богомерзкие рисунки Ланниора Орнуанского? – разглядев затейливо переплетенные «Л» и «О», растерянно спросила она. А потом гневно засверкала глазами. Так, как будто я держала в руках не эскизы для вышивания, которые были в моде каких-то тридцать-сорок лиственей тому назад, а ядовитую змею.

– Что в них богомерзкого? – спросила я. – Самые обычные рисунки…

– Обычные? – Кормилица набрала в грудь воздуха, сжала сухонькие кулачки и взвыла: – Ланниор рисовал ОРУЖИЕ! То, чем твари, не верующие во Вседержителя, лишают людей жизни и надежды на посмертие!!!

– Твари? По-твоему, мой отец и Тео – твари?

– Барон Корделл уже осознал свою ошибку и теперь пытается вернуться к Вседержителю… – тоном, не терпящим возражений, заявила Амата. – А Теобальд погряз во грехе и сейчас на полпути к Отречению!!!

Я почувствовала, что задыхаюсь:

– Ты… ты…

– Убивать себе подобных – один из девяти смертных грехов! – указательный палец старухи уткнулся мне в грудь, а глаза полыхнули огнем безумия. – «Тот, кто отворил кровь единожды, подобен скакуну, вступившему на тонкий лед: любое движение, кроме шага назад – суть путь в Небытие! Тот, кто отворил кровь дважды и более, воистину проклят: он никогда не найдет пути к Вседержителю…»

Цитата из Изумрудной Скрижали [34], чуть ли не каждую проповедь повторяемая братом Димитрием, ударила по сердцу, как молот кузнеца – по панцирю светлячка. И сковала мое горло льдом.

– Тео – верный вассал короля! – справившись с собой, чуть слышно прошептала я. – Он отправился на войну только потому, что выполнял высочайшее повеление нашего верховного сюзерена.

– «Нет королей, кроме Вседержителя! – патетично воскликнула старуха. – А те, кто тщится затмить славу его, суть слуга Двуликого…»

– Его величество Шаграт – слуга Бога-Отступника? – ошалело переспросила я. – Ты вообще понимаешь, что несешь?

Амата вскинула подбородок и презрительно усмехнулась:

– Слуга! Причем один из вернейших! Ибо кто, кроме них, мог издать богомерзкий указ об особом судопроизводстве в отношении Бездушных?

Спорить с последним утверждением было трудно: о народных волнениях, которые последовали за этим указом, рассказывала не только Амата, но и отец. Поэтому я замолчала. И невольно поежилась.

Поняв, что ее аргумент подействовал, старуха потянулась к свитку, все еще зажатому в моей руке. Ее голова на миг оказалась между мною и подсвечником, и спутанные седые лохмы, не знающие гребня, вдруг вспыхнули и превратились в холодное белое облако [35]! Я побледнела: Вседержитель подавал знак, проигнорировать который смог бы разве что неразумный младенец…

– Спаси и сохрани, – прошептала я, отбросила в сторону свиток и осенила себя знаком животворящего круга.

Не знаю, что Амата углядела в моих глазах, но гнев в ее взоре тут же угас. А она, враз забыв про мэтра Ланниора и его рисунки, ласково погладила меня по голове:

– Ну, как тут твое рукоделие?

Я взяла со стола пяльцы и протянула их ей.

На эскизе работы брата Вийера желто-оранжевое солнце выглядело почти как настоящее. И, казалось, даже немножечко грело. А вот от сине-зеленой книги [36]почему-то веяло холодом. Видимо, поэтому символ Пути к Вседержителю я вышила целиком, а символ Познания – только наметила. Причем нитками, оттенки которых были чуть теплее рекомендованных.

Как ни странно, Амата не стала заострять на этом внимания – оставив в покое мои волосы, она провела пальцем по почти законченному корешку, перевернула пяльцы, осмотрела изнаночную сторону вышивки и улыбнулась:

– Ты потрудилась на славу. Поэтому можешь отложить рукоделие в сторону и начать готовиться к празднику.

Я удивленно покосилась на окно, за которым продолжал лить дождь, и угрюмо вздохнула:

– Какой может быть праздник в такую погоду?

Кормилица улыбнулась:

– К нам приехали жонглеры [37]. И твой отец пригласил их на ужин.

Мое любимое темно-красное бархатное платье с открытыми плечами, которое я надевала в первой десятине первого снеженя [38]на бал по случаю приезда барона Олмара Геррена, оказалось мне мало: корсет больно сдавливал грудь и не сходился на спине, рукава уже не закрывали пальцы, а подол – о, ужас!!! – демонстрировал всем желающим мои щиколотки!

Другое платье – светло-зеленое, с глубоким вырезом и кружевными оторочками – жутко топорщилось на бедрах.

Пришлось надевать третье. То, которое мне пошили к празднику совершеннолетия Тео…

Правда, стоило мне в него влезть и сделать шаг к зеркалу, как Амата вытаращила глаза и заявила:

– В этом непотребстве я тебя из покоев не выпущу!

Я закусила губу и с трудом удержала наворачивающиеся слезы:

– Надену зеленое, зайду в трапезную раньше всех, сяду, и… никто ничего не заметит!

Кормилица посмотрела на меня, как на юродивую:

– Ты – дама! Значит, должнапокинуть общество задолго до того, как вино развяжет языки и превратит мужчин в похотливых скотов…

Я вспомнила взгляды, которыми меня пожирали барон Олмар и его свита, и обреченно вздохнула:

– Ладно, спою себе сама…

Амата приподняла бровь и довольно улыбнулась:

– Смирение – это шаг к Вседержителю. Я счастлива, что ты приняла его душой, поэтому… сейчас принесу тебе что-нибудь из платьев твоей бабушки.

По рассказам отца моя бабушка – баронесса Катарина д’Атерн – была одной из самых известных красавиц Вейнара: ее благосклонности добивался чуть ли не весь высший свет королевства, включая первого министра, королевского казначея и камерария. Да что там королевства – к ней сватались посол Белогорья, один из сыновей короля Алата [39]и младший брат вождя эрратов [40]! А тогдашний король Оммана [41], увидев ее на одном из балов, назвал Ясным Солнышком Вейнара.

Однако несмотря на то что среди ее воздыхателей хватало писаных красавцев, известных рубак и лиц, имеющих влияние на короля, бабушка отдала свое сердце молодому герою только что закончившейся Вейнарско-Рагнарской войны. И ни разу об этом не пожалела: до конца ее недолгой жизни барон д’Атерн не отходил от жены ни на шаг.

Видимо, в благодарность за это бабушка ни разу не дала деду повода усомниться в своей верности: она игнорировала любые знаки внимания со стороны поклонников и как-то прилюдно заявила, что будет вскрывать все послания в свой адрес только в присутствии мужа.

Как ни странно, такое поведение Катарины д’Атерн больше всего бесило представительниц слабого пола: они искренне считали ее самовлюбленной выскочкой… однако пытались подражать ее манере одеваться, причесываться и даже улыбаться.

Лиственей в восемь, поняв, что ослепительно красивая черноволосая женщина, изображенная на одном из портретов в кабинете отца, и есть та самая Катарина д’Атерн, я несколько дней в буквальном смысле слова жила в зеркалах – искала в себе хоть какое-то сходство с ней. Увы, ни волосы, поднятые вверх, ни глубокое декольте, собственноручно вырезанное в детском сарафане, ни тщательно скопированная поза не сделали меня ни Ясным Солнышком Вейнара, ни чем-то похожим.

Видимо, поэтому, надев на себя роскошное темно-синее бархатное платье своей бабушки, я долго не могла решиться посмотреть на свое отражение – знала, что увижу все то же рыжеволосое, конопатое и на редкость мелкое создание с впалыми щеками, тощими плечами и костлявыми ключицами.