Женская рука

— Наверно, я все-таки убила ее. Самаубила, — сказала она. — И так лучше.

Он поднял ее на руки и прижал к себе, стараясь перелить в ее изнеможенное тело хоть каплю своей силы.

Немного придя в себя, она взяла уцелевший стакан; вошла Аглая, еще не сняв шляпки, приняла стакан из рук своей госпожи, ополоснула его и убрала на место.

Маллиакас так долго просидел в беседке в Колоньи, что его бедра и ягодицы уже болели от впившихся в них прутьев металлического кресла, а вокруг глаз проступили пятна: давала о себе знать больная печень. Но он не жалел потерянного времени. Напротив, он был заворожен рассказом как никогда в жизни.

Правда, теперь он начал покашливать и посматривать на свои дорогие швейцарские часы.

— Что-то она задерживается, — сказал старик, уставившись куда-то вдаль, поверх печального озера. — Она уж чересчур сердобольна. А все этим пользуются.

Но как раз когда гость встал и собрался откланяться, на гравиевой дорожке послышались шаги: кто-то шел к ним от дома.

Маллиакас не мог заставить себя обернуться; он застыл, ссутулившись в тесном решетчатом павильончике, слыша только свое прерывистое дыхание.

Когда шаги были уже совсем близко, старик повторил:

— Все этим пользуются, — и, не глядя в сторону дорожки, добавил уверенно: — Наконец-то она пришла, и вы можете с ней познакомиться, а я получу свой суп.

Гость взглянул на смуглую женщину, приближавшуюся к беседке. Она неторопливо обходила лужи и грязь, мокрый гравий хрустел у нее под ногами.

— Аглая, — сказал наконец мистер Филиппидес, — этот господин из Александрии. Друг Тилотсона, который прислал письмо. Помнишь? Из Смирны. Тилотсон занимался инжиром, кажется. Он еще хорошо играет в теннис.

Миссис Филиппидес держалась очень уверенно, и только улыбка слегка выдавала ее смущение. Приятная белозубая улыбка на темном, смуглом лице.

С облегчением вздохнув, Маллиакас все же пробормотал что-то про автобус.

— Я провожу этого господина до автобуса, — спокойно сказала она и ласково предложила: — А ты не пройдешься с нами до дома? Женевьева зажжет камин.

— Камин! Я лучше посижу здесь еще немного. Один, — заупрямился Филиппидес. — И полюбуюсь закатом солнца. Если получится.

Вряд ли у него была такая возможность, потому что швейцарское небо было затянуто тучами.

Миссис Филиппидес вышла из беседки, и Маллиакас приготовился следовать за ней.

— Приходите еще, — сказал старик. — Я расскажу вам о моей жене. Мы все время собирались вернуться, присмотреть себе дом в Смирне. Но она не желала видеть турок. Мы все время собирались что-нибудь сделать. Научиться готовить. Или научиться владеть собой.

Но вторая миссис Филиппидес уже шла по дорожке, и гость послушно направился за ней, глядя на ее приземистую фигуру под широкополой летней шляпой.

Видимо, оттого, что джентльмен шел сзади — слишком узкой была тропинка, — она осмелела и заговорила.

— Он сидит здесь часами. Это его любимое место. И любимое занятие. Пить чай из этого стакана. Он рассказал вам о них, — заметила она уверенно.

— А он не простудится?

— Да нет. Он очень подолгу бывает на свежем воздухе. И думает.

Тяжело ступая, она шла по дорожке.

— Он вам рассказал о Ней? — спросила миссис Филиппидес, помолчав немного. — Она бы знала, как вас развлечь. И о чем говорить.

Гравий все хрустел под ногами.

— Она была archontissa [24], — пояснила она. — А я простая крестьянка. Служанка. Но женой ему тоже была. Потому что любила ее. Надеюсь… мне кажется,она бы не осудила меня. По крайней мере не за все.

— И давно умерла миссис Филиппидес? — осторожно спросил Маллиакас.

— Давно ли? Да. Как давно? Ах, очень давно… — Вторая миссис Филиппидес вздохнула, словно пропасть между «тогда» и «теперь» была для нее неизмеримо велика.

— У нее, кажется, было не очень крепкое здоровье.

— Ах да при чем тут здоровье! — ответила миссис Филиппидес. — Kyria умерла страшной смертью. Ох, страшной! Я предчувствовала, что так будет.

И вдруг слова начали безудержно срываться с губ этой крестьянки: сперва отрывистые, они внезапно хлынули мощным потоком, который тут же подхватил ее спутника, и он понесся вслед за ней с верхнего этажа — по винтовой лестнице — на улицу…

Горничная бежала прямо в тапочках. Они шлепали по мраморным ступеням.

Был час красноватых летних сумерек, от которых до боли, словно тисками, сжимает виски. Они стояли рядом на тротуаре. Он ощущал страх в ее сильном, но беспомощном крестьянском теле.

— Kyria mou! Kyria! — запричитала горничная.

Потом нагнулась.

Ее большой зад сотрясался от горя, большая грудь, казалось, вот-вот издаст последний вздох.

Склонилась над телом, распростертым на обочине.

Констанция Филиппидес едва могла шевельнуть головой. Тело ее было недвижимо. Горничная положила ее поудобней и расправила сбившееся платье. Еще не успели собраться зеваки; прибежали только две дамы, жившие на первом этаже, и какая-то собака крутилась под ногами.

— Аглая… — Темная струйка крови текла по подбородку, но Констанция заговорила, пытаясь о чем-то попросить горничную.

А та стоит на коленях и качается из стороны в сторону.

— Kyria! Ach, kyria mou! Что теперь делать? Что нам делать?!

Качается и причитает, уже одетая в траур.

— Я рада, Аглая, — сказала Констанция Филиппидес, — что тыникогда не сломаешься. Никогда. Ты не смеешь! — И, приподнявшись на миг над растекающейся лужей крови, добавила: — Видишь, это только я сломалась.

Полицейский перенес ее в дом, как горничная ни порывалась сделать это сама.

Когда все кончилось, они почти дошли до автобусной остановки. На улице все было тихо и спокойно.

— Вы успеете, — сказала миссис Филиппидес. — Хоть швейцарцы и очень пунктуальны.

Она опять была сама собой — сдержанной, флегматичной и спокойной.

— Хорошо, что kyrios поговорил с вами, — сказала она. — Ему, наверно, было приятно. Он ведь стал таким безразличным ко всему.

Она помолчала, задумавшись; ее вновь охватила тревога.

— Знаете, — проговорила она быстрым прерывистым шепотом, — это ведь последний стакан, и если он разобьется, что со мной будет? У меня тогда ничего не останется.

Неожиданно миссис Филиппидес замолкла, словно вдруг заметив свою наготу, повернулась и пошла, неуклюже переваливаясь, назад, в сырой заросший сад. Маллиакасу не хватило духу посмотреть ей вслед. Да и автобус как раз подошел. Точно по расписанию: швейцарский. Он побежал к автобусу. Подальше от тишины. С натянутой улыбкой на губах. Страшась, что его позовут и он услышит звон осколков последнего стакана.

Сначала уехала мама. Потом отец. Уходя, он выдернул у нас из-под ног коврики, сказав торопливо, что это коллекция, что все это представляет большую ценность. Какое-то время мы были одни. Нет, не то чтоб совсем одни… В доме остались фройляйн Хофман, мадемуазель Леблан, экономка кирия Смарагда, Эвридика — наша кухарка и еще две горничные с острова Лесбос. Все они то и дело шептались о чем-то, и на душе у нас было пусто и безотрадно.

Потом нам сказали, что скоро все образуется, что скоро в Египет приедут наши тетушки. Мадемуазель Леблан отправила им телеграмму в Смирну, и вскоре действительно появились тетушки. Тетя Урания — очень строгая с виду и тетя Талия — артистическая натура, как говорила нам фройляйн Хофман. Как бесподобно поет она Lieder [25]! С каким Gefuhl [26]!

С приездом тетушек снова все оживилось. То и дело хлопали двери, играла музыка, на лестнице стало людно. Наш старый дом на окраине преобразился. В тот год моя старшая сестра Фроссо влюбилась в какого-то итальянца-спортсмена, а брат Алеко решил, что будет кинозвездой. Молодые горничные, покончив с уборкой посуды, бежали к себе наверх, высовывались из окон, пытаясь дотянуться до финиковой пальмы. Иногда слышался гулкий стук. Это в сыром саду падали финики. А как тенисто, свежо было в саду, когда нас приводили домой с пляжа! Со скрипом распахивалась калитка, и мы, а за нами наши наставницы, входили в зеленую чащу листвы, отгороженную от остального мира стеною желто-песочного цвета.

24

Барыня, дама благородного происхождения (греч.).

25

Здесь: рождественская песня (нем.).

26

Чувством (нем.).