Женская рука

Во время деловых поездок мужа в средиземноморские порты миссис Филиппидес вела уединенный образ жизни. Он подозревал, что без него она становится совершенно счастлива. Судя по письмам, разлука приносила покой.

Дорогой мой Янко,(как-то раз написала она) когда тебя нет со мной, я живу воспоминаниями о нашем прошлом, и ничто не мешает этому, никакие неурядицы, которые то и дело происходят в настоящем! Ты можешь спросить: а как же неурядицы прошлого? Что ж, они больше не причиняют боли.

Кстати, должна тебе сказать, что Аглая разбила один стакан. Я ударила ее. Она даже не заплакала. Я часто думала, неужели эта девочка совсем ничего не чувствует, но потом пришла к выводу, что она просто очень тактична и потому не позволяет себе такой роскоши. Я очень дорожу ею, Янко. Хоть и никогда не скажу ей об этом. Это поставило бы нас обеих в неловкое положение. Но она разбила стакан— и теперь осталось только два стакана из всех, что ты купил у русского в Коньи. У нас было много потерь, но, конечно же, стаканы — самая тяжкая. Когда разбивается нечто такое прочное, такое небьющееся, испытываешь поистине физическую боль…

Такую сильную, что миссис Филиппидес заболела. Когда он вернулся, она лежала в постели.

— Пустяки, — сказала она. — Ничего серьезного, просто мигрень.

Она говорила еле слышно, явно делая над собой усилие.

— Ничего не случилось, пока тебя не было, — сказала она. — Только вот стакан разбился. Несчастный русский стакан.

Они вместе посмеялись над случившимся, и он слегка коснулся ее руки, но не интимным жестом, а так, как врач касается больного. Она была рада его сдержанности.

Вскоре миссис Филиппидес поправилась. Был конец лета. Она выходила в пеньюаре на террасу и поливала ломкие пеларгонии и гардению, которая чуть не сгибалась под тяжестью крупных соцветий.

— У нее очень душный запах, — пожаловалась Констанция. — Надо от нее избавиться. — Она помолчала. — Yanko mou, подари ее кому-нибудь из своих прелестных дам.

Она постаралась обратить свое замечание в шутку, но по тону было ясно, что она все знает и старается быть терпимой.

В английском костюме и с подстриженными усами он все еще выглядел франтом. Иногда она брала маникюрные ножнички и подстригала ему волоски, торчавшие из ноздрей.

— Чтоб ты выглядел еще привлекательнее для своих прелестных партнерш по бриджу, — объясняла она.

После игры в бридж, куда она обычно не ездила, он возвращался поздно; она окликала его с террасы, он подходил и садился рядом с ней на край плетеной кушетки. Пожалуй, только в эти минуты он принадлежал ей безраздельно.

— Кто там был? — спрашивала она.

Хотя ей было совершенно неинтересно знать, а ему — вспоминать.

Он ощущал приятную усталость, а она, отдохнувшая, принималась довольно энергично ходить по террасе между растениями, которые как бы оживали от вечерней прохлады, и слышно было, как шуршат складки ее шелкового платья. Констанция все еще носила высокую прическу. Потому что это шло ей. И когда она двигалась, свет от фонарей или луны падал ей на лицо, отчего оно напоминало разбитую античную мозаику.

— Я стала теперь такая тощая и безобразная… — начинала она и замолкала.

Ведь оба знали, что это не так. Она была произведением искусства, которое может создать лишь страсть, работая долгими летними вечерами, дабы вдохнуть в него жизнь.

— Я проголодался, — говорил он. — Пойду попрошу Аглаю дать мне что-нибудь поесть.

— Да, наша Аглая приготовит что-нибудь для тебя. Если тебе нужно. — Тут она начинала играть своим голосом, превращая его в орудие язвительных насмешек. — Если ты не сыт по горло сальностями, которые вы отпускаете за партией в бридж.

В темноте, прорезанной полосками света, он слышал только, как скрипят цветочные горшки: Констанция передвигала их с места на место.

— По крайней мере Аглая приготовит тебе что-то ст оящее.Я-то ведь так и не научилась готовить!

— Ты бы научилась, если бы захотела, — мягко возразил он однажды. И пошел на кухню.

— И померла бы со скуки, вечно стоя у плиты? Нет уж, благодарю покорно! — Она даже рассмеялась от возмущения. — Боже, какая скука! Тебе со мной не скучно, Янко?

Ответа не последовало, и она решила, что он не расслышал, но с другой стороны, что было толку в его ответе? Она достала скомканный платок из выреза платья и высморкалась.

Констанция всегда прислушивалась — ее раздражало, что нельзя разобрать слов, — прислушивалась к их голосам на кухне: легкий металлический каданс отрывочных фраз. Даже не назовешь разговором. С другими эта сильная, крепкая девушка говорила более непринужденно, но то с другими. Да и девушкой ее уже не назовешь: располнела, поседела.

— Yanko mou, — позвала Констанция, — попроси Аглаю принести ужин на террасу. Мы немного поболтаем, пока ты ешь.

Она стояла в темноте, вслушиваясь в звуки собственного голоса. Прислушиваясь.

Ей нравилось самой разложить для него салфетку, самой принести стакан чая.

В тот вечер, когда Аглая уехала за город с полицейским из Мениди — полезное для нее знакомство, хоть она и уверяла: «О нет, кирия, его нельзя принимать всерьез, это просто так», — Констанция принесла два стакана — все, что осталось от целого набора.

— Вот, — сказала она, ставя их на стол, — я хоть и не умею готовить, но не такая уж плохая хозяйка.

Он смотрел, как она нервно подрагивает ногой, отпивая маленькими глоточками чай.

— Ты, наверно, проголодался после бриджа, — сказала она, — а я, к сожалению, не Аглая.

— Я не голоден.

— Не голоден? Не может быть! Ведь уже поздно!

Маленький человек, ее муж, неторопливо пил чай. Глядел ли он на нее? Думал ли о ней? Сделав слишком большой глоток, она, должно быть, обожгла горло. Длинный беспечный лучик света словно пальцем коснулся ее хмурого лба.

Немного оправившись, она попросила:

— Расскажи хоть, с кем ты играл у Сарандидисов.

— Не знаю, — ответил он. — Забыл.

Это было последней каплей.

Августовская жара, казалось, докрасна раскалила ночной воздух. В такую ночь искусственное освещение коварно обнажает все изъяны. Констанция с горечью заметила, что на цветках гардении появились бурые каемки.

— Ах! — вскричала она, отрывая один цветок, — ну зачем надо обманывать?

Обрывая потемневшие, сморщенные, будто лайковые, лепестки, все еще источавшие пьянящий аромат, она сама не понимала, к чему говорит все это.

— А ты что, самаобманываешь? — спросил он.

— Не знаю, не знаю, — повторяла она. — Это получается само собой.

— Ну за себя-тоя отвечаю, — сказал он.

— Разве? — спросила она, выпрямившись как струнка; он видел силуэт ее высокой прически. — Разве ты знаешь, — услышал он, — какое впечатление ты производишь на других? — Ее голос звенел. Свет из комнаты прорезал темноту террасы. — А все эти дамы в парижских туалетах! Пропахшие сигаретным дымом! Цепляющиеся за свои карты! Помешанные на бридже! — Она поднялась, чтобы нанести решающийудар. — Это еще ладно, — сказала она. — Но Аглая. Даже Аглая!

— Бог мой!

— Да! — вскричала она; от собственной смелости у нее закружилась голова. — Аглая! Ты настолько упоен успехом, что не можешь остановиться, обхаживаешь, соблазняешь даже служанку.

В пляске ненависти закружила темноту длинная, блестящая, не подвластная времени юбка. Голос тьмы захлебнулся от ненависти.

— Бог мой! — повторил он. — Что, если войдет Аглая и услышит весь этот вздор?

— О да! Вздор! Вздор! Аглая честная. Верная. Да. Она тверда, как скала, и только воля господня может сломить ее.

Констанция зашла уже так далеко, что не могла остановиться: она взяла свой стакан и швырнула его в угол террасы. Блестящие осколки со свистом раскатились по кафельному полу.

Когда он ее поднял, ей послышалось:

— Ты никогда не убьешь моей любви к тебе, Констанция, как ни старайся.

Всей душой она хотела поверить, услышать еще слова верности. Достичь высоты, на которой он стоял. Но расстояние было слишком велико.