Женская рука

Фроссо, старшая моя сестра, говорила, что это ужасно, невыносимо, кошмар, паршивая Александрия, ну почему ей не дают носить туфли на высоких каблуках, ах, вот бы сейчас в Европу, как хочется настоящей любви, настоящей, страстной. Мне же в ту пору отнюдь не казалось, что все так плохо. Впрочем, я был другой, не такой, как Фроссо. Дионис — послушный, умный, уравновешенный мальчик, говорили обо мне тетушки. И они были правы, мне было даже досадно, но досаду быстро сменяли иные чувства, чувства неизъяснимо приятные, и особенно когда я был дома и кругом царило оживление, слышались голоса.

Вот за овальным столиком сидит моя сестра Агни. Пишет сочинение. Вот младшие брат и сестра что-то не поделили. А сверху доносится говор горничных, толкующих свои странные сны. А когда за окном уже вечер, гостиную с позолоченными зеркалами наполняют фортепьянные аккорды. Это тетя Талия играет Шумана. «Бесподобно, — говорит фрау Хофман, — вы превзошли фрау Клару, ваша интерпретация…», и я начинаю думать, кто эта фрау Клара, интересно, как играет она. Тетя Талия сияет от удовольствия, складывает руки крест-накрест и вот уже для мадемуазель Леблан поет une petite chanson spirituelle de votre Duparc [27], a та сидит и штопает на деревянном яйце, и на губах ее блуждает улыбка.

О, это были чудесные вечера. Иногда, впрочем, дверь гостиной распахивалась, кто-то входил, свечи испуганно трепетали, пламя грозно клонилось к нотам, но тотчас вновь теплилось, тихо и строго. Музыка не умолкала. А когда умолкала, тишина стояла необыкновенная. В те далекие годы можно было еще услышать, и нередко услышать, как по улице в клубах пыли идут верблюды, и в самой вечерней прохладе тогда слышался запах верблюда.

О, конечно, это было для нас счастливейшее время. Ну а то, что сестре моей Фроссо жизнь казалась такой ужасной, было, в общем, нисколько не удивительно: увидала на пляже того итальянца и влюбилась, и жизнь ее превратилась в муку.

В том году почти напротив нашего дома поселилась семья Ставриди. Как-то раз я вбежал в гостиную с новостью:

— Тетя Урания, а вы знаете, что Ставриди тоже из Смирны? Я сам слышал от Эвридики. Ей сказала кухарка Ставриди.

— Да, я знаю, — низким, суровым голосом ответила тетя. — Но однако, Dionisi mou, мне не нравится, что ты стал подолгу бывать на кухне. Детям там делать решительно нечего.

Всякий раз, когда тетя Урания принималась говорить со мной таким тоном, мне становилось обидно, ведь я, как никто другой, пользовался ее расположением, но я, конечно, не подавал виду, вернее, делал невинный вид.

— А вы знали их, тетя Урания?

— Хм, некоторым образом. Как бы это сказать… Впрочем, да, если на то пошло, я их знала.

И тетя Урания посмотрела на меня так строго, что казалось, вот-вот разразится гроза, но грозы не случилось, а тетя Урания коснулась рукою моей туники, затем головы и начала поглаживать мою стриженую макушку. Так было всегда.

— Значит, и мы с ними познакомимся? Да, тетя Урания? Эвридика сказала, что у них есть девочка. Ее зовут Титина.

Тетя Урания еще больше нахмурилась.

— Я еще пока не решила, не знаю, стоит ли связывать себя этими отношениями, — сказала она после некоторого раздумья. — Видишь ли, эти люди, Ставриди, — тетушка многозначительно кашлянула, — ну, словом, не совсем желательны в некотором смысле.

— Как «нежелательны»?

— Хм, как бы это сказать… — рука тетушки не переставала гладить мою макушку. — Отец кирии Ставриди был аптекарь. Они жили в доме, где у моего отца была лавка, на втором этаже. Нет, не подумай, я ничего не имею против кирии Ставриди. По некоторым меркам она, быть может, прекрасный человек, вполне возможно, но видишь ли… Но, впрочем, довольно, довольно об этом.

Тетя Урания отвернулась, отошла в сторону. Вот уж кто был действительно прекрасный человек! Она читала Гёте. Каждое утро, перед тем как выпить чашечку кофе. Минут пятнадцать. В великопостные дни не ела скоромного. Это она распорядилась, чтобы нас подстригли под ежик, мальчиков, разумеется. По ее указанию мы носили простые туники, как у детей рабочих. «Одежда должна быть скромной, — говорила тетя Урания, — да и с какой стати им тут выделяться; можно подумать, они какие-то особенные». Сама она носила короткую, почти мужскую стрижку и втайне от нас раздавала свои сбережения бедным.

— И все же, — сказала тетя Урания, — если я говорю, что Ставриди не совсем желательны в некотором смысле, это вовсе не означает, что вы, дети, должны относиться плохо к Титине, обижать ее.

Глаза ее увлажнились, голос звучал уже ласково:

— Вот ты, например, Дионис. С твоим добрым сердцем ты, как никто другой, должен быть к ней внимателен. Титина такая бедняжка.

На этом наш разговор кончился. А жизнь продолжалась. После отъезда родителей ничего особенно важного не произошло. Что-то случалось, конечно, но все больше так — мелочи. Были, разумеется, гости. Из Парижа приехала наша родственница, тетя Каллиопа, профессор. Она давала нам темы для сочинений и заставляла дышать по-научному, в нос. Брат Алеко выписал для себя руководство по гипнотизму. Фроссо позабыла итальянца и увлеклась румыном. Агни получила приз за работу по алгебре. Мирто и Поль, самые младшие в нашей семье, завели копилки. В этой текучке, среди стольких пускай незначительных, но все же приятных в какой-то мере событий, мне и в голову не приходило заводить разговор о Ставриди. Впрочем, нет, приходило, конечно, но я молчал, из уважения к тете Урании. Жизнь продолжалась, все шло своим чередом, нещадно палило солнце, морская вода разъедала кожу. По вечерам листья фикуса покрывались капельками влаги.

Но вот — это было во вторник вечером — я вбежал в гостиную и вдруг увидел кирию Ставриди. Она сидела в кресле возле окна, в любимом кресле тети Урании.

— Какой же ты будешь, мальчик? Старший, младшенький? — улыбнулась гостья, выставляя блестящие золотые зубы.

— Я средний. Меня зовут Дионис.

И тут бы я повернулся и убежал к себе, но эти золотые зубы… У меня захватило дух.

— Вот как, — сказала кирия Ставриди и опять улыбнулась. — Да, средним трудно приходится. Часто именно на их долю выпадают обязанности.

В этих словах ее было что-то загадочное. Да и сама кирия Ставриди, вся в черном, была точно призрак, окутанный пеленою пара. Я молчал, не зная, что ей сказать. Тут только я заметил, что кирия Ставриди пришла не одна.

— Познакомься, это моя Титина. Ты ведь не будешь ее обижать?

— Нет, что вы, — пробормотал я и перевел взгляд на ее дочку.

Титина Ставриди стояла у кресла. Вся в белом. Оборки, оборки, оборки, и тут и там — атласные бантики. Бантики были розовые, а так остальное все сплошь белое. Продолговатое лицо Титины растянулось в улыбке, и мне показалось, что у нее недостает передних зубов, двух или, может быть, трех. Лицо ее напоминало по цвету банан — все в крупных бледных веснушках, а по краям волос, на лбу, кожа почти как мел. Мне вдруг почему-то подумалось, что Титина Ставриди, возможно, все еще писается по ночам. Должно быть, такой у нее был вид.

Тут в комнату вошла тетя Урания, которая, наконец, услышала, что ее зовет наша горничная Афродита.

— А, кирия Ставриди, — проговорила она с порога низким мужским голосом. — Какими же это судьбами? Так вы, оказывается, в Александрии.

И протянула руку.

Кирия Ставриди порывисто поднялась с кресла и, пыхтя, отдуваясь, двинулась ей навстречу. Она была огромных размеров, особенно сзади. Остановившись в шаге от тетушки, она склонилась в глубоком поклоне; последовало легкое рукопожатие.

— Надо же, как приятно, мадемуазель Урания. После столького времени! А что, простите… мадемуазель Талия? Я помню, она такая изысканная!

Тетя Урания заметно смешалась.

— Моя сестра больна, — проговорила она наконец. — У нее мигрень.

На лице гостьи изобразилось волнение. Она принялась выражать сочувствие. При этом она задышала так часто, так тяжело, как будто ей не хватало воздуха.

27

Веселую песенку вашего Дюпара (франц.); Анри Дюпар (1848–1933) — французский композитор.