Страница 30 из 32
Это стихотворение Бодлера «Искупление» в переводе Иннокентия Анненского. Замечу попутно, что Бодлера весьма охотно переводили русские поэты. Одним из самых преданных «бодлерианцев» являлся поэт Эллис. Что касается «Искупления», то существует и другой прекрасный перевод — Ревича, последние две строки у него звучат так:
III
Каждое время имеет свою литературу. После эпопеи наполеоновских войн и революции 1848 года во Франции установился буржуазный порядок, который принес многим глубокое разочарование. Усиленное развитие капитализма, растущая власть денег… Время накладывало существенный отпечаток на любые человеческие отношения, на мораль и искусство. Все это болезненно переживал Бодлер, «новизна жизни» еще больше усиливала его склонность к ипохондрии. Поэзия для Бодлера стала своеобразным убежищем от суетного потока жизни. «Словесное мастерство, музыкальную и ювелирную точность выражения он возлюбил как средство перечеканить свои печали в произведения искусства и тем самым хоть несколько утолять их» — таково мнение Анатолия Луначарского (бывшего советского наркома можно ругать за что угодно, но он действительно любил искусство — в частности, поэзию — и неплохо разбирался в нем).
Как всякий чувствительный человек, Бодлер тяготел к идеальному. При всем своем внешнем дендизме он мечтал о совершенном устройстве общества, где воплотились бы в жизнь великие принципы свободы и равенства людей, где торжествовала бы гармония труда и искусства. Но, присматриваясь к действительности, изучая историю человеческой цивилизации, Бодлер пришел к выводу, что никакой счастливой Аркадии, страны грез и красоты, быть не может по причине несовершенства самого человека, органических пороков, присущих ему изначально. Не случайно в стихотворении, предваряющем сборник «Цветы зла», Бодлер восклицает:
Кто это «оно»? Человеческое «я» и одолевающая его скука.
Как это удивительно перекликается с «Записками из подполья» Достоевского: «…Нисколько не удивлюсь, если вдруг ни с того ни с сего среди всеобщего будущего благоразумия возникнет какой-нибудь джентльмен… упрет руки в боки и скажет всем: а что, господа, не столкнуть ли нам все это благоразумие с одного разу, ногой, прахом, единственно с той целью, чтоб все эти логарифмы отправились к черту и чтоб нам опять по своей глупой воле пожить!..»
История общества давала Бодлеру массу печальных примеров, когда кровь человеческая лилась рекою в надуманных войнах, в нелепых конфликтах, из-за непонимания, глупости или личных амбиций сильных мира сего.
Иррациональность человеческих поступков, непостижимый размах качелей добра и зла пугали Бодлера.
«Ужас жизни» превалировал над «восторгом». Свои настроения поэт выразил в прекрасном стихотворении «Человек и море»:
Еще более страшила Бодлера железная поступь прогресса. В черновом отрывке находим такие строки: «Машинное производство так американизирует нас, прогресс в такой степени атрофирует у нас всякую духовность, что никакая кровавая, святотатственная, противоестественная утопия не сможет даже сравниться с результатами этих американизации и прогресса…»
«Прогресс нынешнего времени ведет к тому, — обращался далее Бодлер к современному ему буржуа, — что из всех твоих органов уцелеет лишь пищеварительный тракт! Время это, может быть, совсем близко, кто знает, не наступило ли оно!..»
Американизация, духовность — ну прямо из словаря нынешних российских патриотов, с той лишь разницей, что слово «духовность» понимается по-разному: Бодлером — как достижения мировой культуры, а нашими патриотами-почвенниками — как община и православие, с внутренней изоляцией от всего мира.
Свои опасения по поводу американизации Бодлер высказал в 1855 году, а спустя сто с лишним лет его родина действительно превратилась в вотчину межнациональных корпораций и подверглась интеллектуальному оскоплению. Империализм в области культуры стал интенсивно насаждать в Европе свою розовую мечту о стандартизации и единообразии. «Я не знаю, что такое иностранец», — с гордостью заявил французский политик 1970-годов Жан Жак Серван-Шрейбер. Американская, а точнее, всемирная, культура с ее стандартным набором идей и материальных благ безудержно разливается ныне от берегов Сены до Вислы, и уже докатилась до Волги. Похоже, что «битва против джинсов», по выражению Мишеля Жобера, увы, проиграна.
Бодлер пришел бы в ужас от того, во что вылилось, во что материализовалось его предчувствие: француз и американец в настоящее время читают одни книги, ходят в одинаковых джинсах, слушают одну и ту же музыку, смотрят одни и те же фильмы. Но о кино Бодлер, к счастью для себя, не догадывался, а тем более об Интернете. Его страшила даже такая, казалось бы, безвинная вещь, как фотография.
В статье 1859 года «Современная публика и фотография» Бодлер отмечал, что «неправильно использованное развитие фотографии в значительной мере способствовало, как и вообще всякое материальное развитие, оскудению гения французского народа, уже без того довольно скудного. Поэзия и прогресс — это два честолюбца, ненавидящих друг друга инстинктивной ненавистью… Пусть фотография станет служанкой наук и искусства, но очень покорной служанкой, такой, как печать или стенография, не создающие и не заменяющие литературы. Если же ей позволят… овладеть всем тем, что приобретает ценность потому, что человек вложил в это свою душу, — тогда горе нам…»
С неприязнью относился Бодлер и к газетам.
«Какую газету ни прогляди, за какой угодно день, месяц, год, — непременно наткнешься в каждой строчке на свидетельство самой чудовищной людской испорченности, соседствующее с самым поразительным бахвальством собственной честностью, добротой, милосердием, а также с самыми бесстыдными декларациями касательно прогресса и цивилизации.