Зной

— Со вторника. — И к Глории: — Карточка дебетовая или кредитная?

— Дебетовая.

— Мне столько времени не платили, что я уж забыл даже, как выглядит мое имя на чеке.

Глория улыбнулась, ввела свой ПИН-код.

— Эх, боже ты мой… — Юноша покачал головой и удалился.

— Пидор тупой, — пробормотала Полин.

Глории она нравилась. Полин походила на нее саму в молодости — только ругалась покруче.

— Ну вот, мэм, — сказала Полин, резко отрывая чек от кассового аппарата — точно хирургически удаляя его язык. — В пакетик положить?

— Будьте любезны.

Глория уже направилась к выходу, когда возвратился, неся охапку самых разных фотопленок, Маркус. Увидев Полин и Глорию, он остановился, приоткрыл рот. И, помолчав, спросил:

— Чего случилось?

Полин развернула его на сто восемьдесят градусов и толкнула в спину:

— Унеси это дерьмо, оно нам без надобности, все уже есть под прилавком.

— Ничего же не было, когда я ис…

— Да ты у себя в штанах и собственные яйца за десять минут с фонарем не найдешь.

Над парковочной площадкой возносились в небо, точно архангелы, фонари, распыляя свое сияние в ночном тумане. На другом ее краю весело и расплывчато светилась вывеска игрушечного магазина. А над выездом из парковки висели флаги, безнадежно сообщавшие: ДО РОЖДЕСТВА ОСТАЛОСЬ ДВЕ НЕДЕЛИ. Глория постояла немного на холодном воздухе, гадая, что она будет делать на праздники. Обедать в одиночестве или в семье одной из подруг: Кэти, Джанин, Барб. В последние пять лет она и Карл проводили этот день, подвозя продукты в благотворительный продовольственный фонд его церкви, а под вечер Глория дарила ему новую статуэтку. Так они Рождество и отмечали, скромно и достойно.

А что теперь?

Она положила покупку на пассажирское сиденье «доджа», подрагивая, уселась в него, включила печку. По ветровому стеклу сползали капли росы. Глория разок проехалась по стеклу дворниками, включила двигатель и покатила к Десятой Восточной.

А там разрешила себе повернуть к Бойл-Хейтс.

Идея была во многих смыслах дурная. Последнее, что ей требовалось перед десятичасовой поездкой, это предпринятая в глухую ночь экскурсия по местам, где заезжим водителям и в разгар дня добиться от местных жителей толку не удается.

Но то был ее Район.

Она съехала с шоссе у «Дома Мира», кладбища, на котором когда-то работала Мама. Ворота были заперты, но Глория все равно вышла из машины, чтобы взглянуть на коричневатый, экстравагантно безрадостный храм. Ряды надгробий с вырезанными на них чужеземными буквами подступали к самой ограде кладбища. Тут и тридцать лет назад было тесновато, а теперь, подумала она, могильные камни приходится, наверное, ставить торчком, вертикально.

Как-то раз — Мама тогда только еще начала работать здесь — она, вернувшись домой, сообщила Глории: «Библию написали Евреи». Бившаяся над домашним заданием Глория согласилась с этим утверждением, не понимая, какое отношение оно имеет к ней. Ее и без того перегруженный знаниями разум не ощущал необходимости в накоплении новых, не весьма достоверных фактиков.

Через несколько недель Мама, опять-таки вернувшись домой, сказала: «Евреи и в Мексике жили».

Глория кивнула и углубилась в математическую задачу.

К концу года Мама уже постоянно делилась с ней интересными сведениями о Евреях.

«Евреи жили в Испании, и некоторые из них прибыли сюда с конквистадорами».

«Евреи были очень могущественные».

«Иисус был плотником, но и Евреем в придачу».

Проведя небольшое расследование, Глория выяснила, что все эти познания Мама черпала из регулярных бесед с управлявшим кладбищем раввином. Он часто задерживался на работе до позднего часа, а поскольку никого, кроме Мамы, на кладбище к этому времени не оставалось, они беседовали. Раввин стремился улучшить свой испанский, Мама — свой английский. Минут пятнадцать они говорили на одном языке, а затем переходили на другой.

— Он рассказывает мне про Евреев.

— Полезных тебе английских слов ты в таких разговорах не наберешься, — говорила Глория.

Маму это не заботило. Ее радовала уже сама возможность беседовать с кем-то. Ко времени возвращения домой она была так раздавлена усталостью, что разговаривать с Глорией могла хорошо если несколько минут. А на кладбище раввин встречал ее еще сохранявшей после уборки в домах Бель-Эра какие-то силы: уставшей, но жаждавшей человеческого общения, — в особенности после целого дня, проведенного в обществе миссис Уолден, считавшей, что разговоры с прислугой ниже ее достоинства.

— О чем вы с ним разговариваете?

— Ему все хочется знать. Он спросил, откуда я родом. Я рассказала про Сан-Долорес, про Эстебана, твоего отца. Рассказала, как мы добирались сюда, когда ты еще не родилась.

— Зачем ему это?

— Просто он человек хороший, — ответила Мама.

— Не верю я, что кто-то может интересоваться тобой всего лишь потому, что он хороший человек, — сказала Глория.

—  Muchas muchas muchas gracias.

— Ты уверена, что у него нет на уме чего-то дурного?

— Перестань. Он всего лишь любознательный.

— И какого же он мнения о твоих рассказах?

— Ему понравилась история, как я передвигалась автостопом. Сказал, что она напоминает Исход. Я ответила: «Чтобы добраться до земли обетованной, мне потребовалось всего несколько недель, а не сорок лет».

Месяц спустя Мама вернулась домой хихикающей.

— Раввин думает, что я тоже еврейка, — сообщила она.

Глория захлопнула учебник физики.

— Нелепость какая.

— Знаю, но он говорит, что у меня имя еврейское.

— Мария?

— Мендес.

— Я знакома с кучей людей по фамилии Мендес, — сказала Глория.

— Он говорит, это имя носили многие марраны [51].

Кто такие марраны, Глория знала, поскольку уже услышала от Мамы — спасибо раввину — аннотированную историю испанских евреев.

— Это уже что-то,верно? — спросила Мама.

— Верно. Не знаю, что именно, но определенно «что-то».

Разговор происходил в пятницу вечером. Возжжение свечей и чтение перед сном.

Религия всегда была частью их жизни — от утренних молитв Мамы до обязательных еженедельных исповедей. Последние Глория терпеть не могла, потому что сказать на них ей всегда было нечего. Когда Мама приводила ее и Хезуса Хулио на исповедь, Глория покидала исповедальню на добрых пять минут раньше брата. В конце концов он обвинил ее в жульничестве. И ей пришлось выдумывать грехи, позволявшие оставаться в исповедальне немного дольше.

Странно, но Мама-то как раз и не исповедовалась. Может быть, беседы с раввином и заменяли ей исповедь, думала Глория.

Сжимая прутья кладбищенской решетки, Глория нарисовала в воображении его портрет. Черный долгополый сюртук, обзаведшийся после множества стирок серебристой патиной. Коричневая борода с проседью. Красный галстук в коричневатую искру. Грудь верхней сорочки натянута столь туго, что из-под нее проступают швы нижней. Непропорционально маленькие ступни в батонообразных кожаных туфлях.

Сейчас он наверняка уже умер. Собственно, так Глория думала о каждом человеке Маминого возраста.

—  Ay, Mami.

С левого боку к ней приближался юноша в бандане и белой безрукавке в обтяжку. Он изображал, помахивая правой рукой, онаниста, отчего все его тело раскачивалось, точно шагающая пружина.

Машина Глории стояла на другой стороне улицы, от молодого человека ее отделяли добрых двадцать футов. За руль она уселась, сохранив изрядный запас времени, тем не менее ладони ее вспотели.

—  Hey, chupame la polla! [52]

Сколько ему лет? Шестнадцать? Он доковылял до ворот кладбища и принялся дубасить по их прутьям, лая по-собачьи и мотая вправо-влево высунутым языком.

Глория сдала машину назад, вывела ее на полосу движения. И, уезжая, коротко погудела и помахала юноше ладонью. Этот знак внимания на миг парализовал его. А затем он выскочил на проезжую часть. Глория видела в зеркальце, как он подергивает вперед-назад бедрами, улюлюкая и гогоча, — похоже, молодой человек полагал, что добился большого успеха.

51

Так в XIV–XV веках христиане Испании и Португалии называли принявших христианство евреев и их потомков.

52

Эй, отсосала бы, а! (исп.)