Травень-остров

— Скажи, Лейтах, правду ли говорят басни, что на таких челнах вельхи обогнули вокруг всю землю? — спросил Зорко.

— Всю Длинную Землю, как называют ее сегваны, — поправил вельх. — Это не легенды. Когда мы придем в страну Туманной Росы, ты увидишь книгу об этом плавании, а равно о многих иных удивительных плаваниях и дальних землях и морях. Правда ли, что ты бился против гурганов принца Паренди? — полюбопытствовал Лейтах в свою очередь.

— Правда, — кивнул Зорко.

— А верно ли, что ни один гурган не остался без раны?

— Может быть, — пожал плечами Зорко. — Только сам принц наверняка такой раны избежал.

Видя, что венн, в отличие от сегванов, не слишком любит похваляться своими ратными подвигами, Лейтах оставил расспросы и занялся веслом. Карра ходко бежала вперед, и чем отчетливее и ближе становился большой корабль вельхов, тем дальше и дальше уходила в туман ладья сегванов. Уже и высокая фигура кунса не видна была, и только высокий форштевень с головой чудища еще был живым напоминанием Зорко о последних бурных днях.

Тихо журчала и шелестела вдоль кожаного борта волна, уходя, и Зорко вместе с ней отпускал страшные и кровавые воспоминания, и они уходили. Оставались только вырезанные словно по сердцу сегванские буквицы на гладкой дощечке. Не по его, Зорко, сердцу вырезанные, по чужому. Но кровь, проступающая из этих порезов, смешивалась с его кровью, и получалось взамен гремучее неведомое зелье. Он не узнал до конца Фрейдис, да и не было у него на это времени. А теперь — где она? Но темные рыжие волосы и смеющийся рот с ровными и красивыми белыми зубами венн запомнил. Не был не прав кунс Хаскульв, сказав Зорко, что Фьёргюн богато одарит его. Да только не одним весельем.

Задумавшись, Зорко и не заметил, как карра уже причалила к борту большого корабля. Оттуда спустили толстую снасть, и Лейтах первым ловко взобрался наверх: борт был в четыре локтя высотой. Затем подняли короб, а за ним последовал и сам венн.

Корабль вельхов был пузатый, вместительный и прочный. Одного взгляда достаточно было, чтобы ощутить исполинскую силу дерева, из коего был он выстроен. Никакой, даже самой тяжелой волне, что ходили где-то там, вдали от берегов, как рассказывали сегваны, не дано было разбить эти доски. Думалось, что весь лес, из деревьев коего они родились, и все окрестные леса, и те, что стоят за ними до самых Самоцветных гор, — все они спокойно и уверенно участвуют в крепости этого корабля. И все леса, сведенные людьми и просто ушедшие с лика земного, — их души тоже были здесь и вместе с человеком завоевывали великое море.

Гребцы взбирались на борт и вытаскивали на палубу карру, а Зорко осматривался. Настил был чисто прибран. Вдоль бортов лежали какие-то плотно набитые мешки. У кормы выстроено было нечто вроде домика. Там, должно быть, жил главный на корабле человек — искусник Геллах.

Мачта была прямой, и только один, подвязанный сейчас, чтобы не ловить лишнего ветра, парус висел на перекладине. Сегваны рисовали на своих беленых парусах продольные красные полосы. Вельхи своих ветрил не красили вовсе, даром что были великими мастерами по краске холстов.

Вельхи были хозяевами этого корабля, и это Зорко чувствовал так же, как по-особому чувствовал себя среди сегванов. Сегваны, молчаливые и рослые, стойкие, как северные сосны, были таковы во всем, даже в распре на мечах, даже обуянные боевой яростью, как Бьертхельм. Арранты были любопытны и живы, точно дети, но тут же мудры и хитры, как те люди, коих рисовали они на своих черных блестящих сосудах красноватой краской. Маны-гурганы явили себя и вправду волками-оборотнями, свирепыми, как голодные по зиме серые, и жестокими, как могут быть только люди. Сольвенны — те, с которыми довелось Зорко повстречаться, — и вовсе возмутили венна своим житьем не по-людски: всяк точно без головы жил, все кивал на того, кто постарше. Люд на торжище — на гридней, те — на бояр, бояре — на кнеса. Самого кнеса Зорко не видел, но подозревал, что тот, должно быть, кивает на богов, если вдруг какая незадача. И всяк поступал по-своему, а не по Правде.

Вельхи предстали иными. Зорко, взойдя на корабль их, будто опять очутился в лавке всяких диковин либо у книжной лавки на Большом мосту. Вроде и совсем немного людей на палубе было, а точно весь корабль был полон чем-то таким, чему Зорко не мог подобрать название. Должно быть, так следовало ощущать мысли. Но не просто тени и видения, а помыслы, обращенные думающим в несказанные слова и образы. Словно тысячи историй разом слышал и видел Зорко. И все они, точно тропы в неизведанном лесу, перевивались, играли в прятки одна с другой и тут же со всеми, перетекали одна в другую, и не было видно им начала и конца. Точно лепестки и листья, как на вышивке вельхской или тиснении на кожаном ошейнике, вились вокруг сердцевинки чудесного цветка, но все проходили мимо нее, ее скрывая.

Навстречу Зорко шагнул невысокий, с венна ростом, пожилой уже вельх, но назвать его стариком было бы рановато. С темно-пепельными вьющимися волосами цвета древесной коры, с мелким и живым лицом, покрытым мелкими-мелкими морщинками, на коем как-то особенно жили большие и глубоко сидящие карие глаза. Геллах, а это был, несомненно, он, одет был в красную рубаху и штаны синетного цвета. Конечно, был вельх богат, раз имел целый корабль с добром и двор в Галираде, но богатство свое напоказ не выставлял, как делали это сегваны и арранты. Однако золотой браслет на руке Зорко приметил, как и оберег-корову из доброго серебра, что на поясе висел.

Корова была, как и все у вельхов, и не совсем корова даже, а быстрее то, как представляет корову человек, ни о какой особенной корове — своей, к примеру, — не думающий. То есть была то корова вообще. Угадывались у ней рога, и ноги вроде были, и полное круглое тело присутствовало, но будто иной, диковинный образ жил в этом теле. Как можно представить себе богатство? Кто-то подумал бы о ларе с золотом, кто-то — о большом дворе, Зорко вообразил бы себе овины, полные сушащихся снопов. В корове-обереге, висевшей на поясе у Геллаха, было явлено богатство безо всяких черточек и отличий. Богатство, как оно есть единое, все его изобилие и множество. Только уши у коровы этой были красные, покрытые киноварью.

На шее Геллах увидел иной оберег, при виде коего Зорко мигом позабыл невеселые думы: три человеческих тела, переплетенные как три ствола, растущие из единого и образующие притом крест, располагались на листках травы, похожей на кислицу. Очерки же травы и тел были вытравлены на золотом круге. Сам круг ложился на тело кобылицы, вскачь летящей невесть куда. В отличие от коровы, что на обереге, лошадь исполнена была тщательно и верно, как настоящая, растяжкой бегущая по ровному широкому лугу. Хвост и грива — густые, волос к волосу — так и развевались. И не было на этой лошади ни седла, ни упряжи.

Геллах — носил он, как и положено вельху, бороду подстриженную и ухоженную, а вот усы не растил — заметил, конечно, как смотрит венн на его украшения, но пока просто приветствовал его:

— Здравствуй, Зорко! Теперь, когда ты здесь, прими покровительство мое и наших богов.

— И тебе поздорову, Геллах, сын Бриана, — отвечал Зорко. — И богам твоим поклон. Не ведаю только, как звать их.

— Скоро они сами расскажут о себе, — ответил серьезно Геллах.

Зорко взглянул вдруг на его руки: пальцы у вельха были длинные, сильные и ловкие.

— А я будто слышу, как говорит кто-то, — заметил Зорко. — Только слов не разобрать, будто в этом тумане: все вокруг есть, а сокрыто. Не они ли это меж собой беседуют?

— И они, — подтвердил Геллах. — Тебе дан верный слух. Ступай пока с Лейтахом. Он покажет тебе, где ты будешь жить, пока мы идем на восходные берега.

Геллах подошел к борту, за которым, в туманном мареве, едва проступали очертания сегванской ладьи с гордым змеем на носу, и прокричал:

— Прощай, Хаскульв! Мы уходим! Да ниспошлет тебе Храмн удачу!

— Прощай, Геллах! — донеслось в ответ. — Боги да не оставят достойных!