Пылающий лед

Апач ничего не понял. Ровным счетом ничего… Зайти отсюда в диспетчер задач – не самая сложная техническая проблема, но только не для Геллуэя, всегда относившегося и к компьютерам, и к программам с какой-то подчеркнутой, демонстративной брезгливостью…

Или все это было маской? Наряду с незнанием английского?

– Отключить самоуничтожение ты не сможешь, – произнес Апач с уверенностью, хотя не был уже уверен ни в чем. – Надо влезать в машинные коды. Так что предлагаю договориться. А для начала отдай мне свою пушку.

– У меня есть встречное предложение. Вот какое!

«Дыродел» дважды оглушительно грохнул. Апач съежился в кресле, удивляясь, что ему до сих пор не больно. Но пули полетели не в него, обе ударили в процессор, снятый со спасательной капсулы «Истанбула». Внутри изуродованного корпуса проскакивали искры, пахло горелой изоляцией. Оба экрана светились мертвыми синими пятнами. Связь с сетью крейсера утратилась, и никакой технический гений не смог бы восстановить ее за оставшееся до взрыва время…

Геллуэй удовлетворенно оглядел останки процессора и сказал:

– Так вот, предложение… Попробуй добраться до «Истанбула» и там разобраться с машинными кодами. Если повезет, успеешь. Не повезет – будет что рассказать на Страшном суде, не каждому довелось побывать в эпицентре ядерного взрыва.

Геллуэй окончательно спятил – других версий происходящего у ломщика уже не осталось, но и эта казалась весьма шаткой. Больно уж странные симптомы: знание английского и навыки системного машиниста еще полбеды, но полное безразличие к деньгам, к большим деньгам, способным обеспечить на всю жизнь? Это у Геллуэя-то, без сомнений и терзаний убивавшего за лишнюю тысячу динаров? Проще было поверить, что у отморозка имелся тщательно скрываемый брат-близнец, воспитанный совсем в иных принципах. Прятался всю дорогу в грузовом отсеке, а теперь вот выскочил и начал убивать…

Геллуэй, не обращая больше внимания на ломщика, вынул из пульта чип, активизирующий ходовые и боевые системы «Гепарда», засунул его в нагрудный карман, начал вылезать в верхний люк… Апач понял, что добираться до «Истанбула» ему придется на своих двоих. Но всё равно шансы неплохие. Среди вещей ломщика лежал вспомогательный комп – простенький, на одном «поплавке», но если подключить его к какой-нибудь периферийной системе крейсера… Апач начал расстегивать ремни, фиксировавшие его в кресле.

– Совсем забыл, – жизнерадостно сказал Геллуэй, возвращаясь. – Стартовое условие нашей игры – минус пятьдесят к способности передвигаться.

Он быстро вскинул «дыродел», выстрелил и снова полез наверх.

Боль была адская, лишь остававшийся в крови наркотик не позволил Апачу потерять сознание от болевого шока. Нога чуть выше колена превратилась в мешанину из окровавленной плоти, наружу торчали белые обломки костей. Кровь хлынула пару мгновений спустя, хлынула обильно, будто из перерубленного шланга.

Можно было попытаться хоть что-то сделать. Наложить жгут, например, и заживо сгореть во время безнадежной попытки доползти до «Истанбула». Вместо этого Апач с размаху ударился головой о переборку, отделявшую десантный отсек от кабины. Затем еще раз, сильнее. Потерять сознание, уйти из дикого кошмара в реальный мир поверженных чудовищ и пылающих замков…

Тонкая переборка сотрясалась, из разбитой головы ломщика струилась кровь, перед глазами плыли огненные круги… Сознание он потерял лишь десять минут спустя, обессилев от кровопотери.

15. Крестовый поход Робинзона

Голова буквально раскалывалась от боли, и Алька понял, что жив, у мертвых головы не болят… Никакой радости осознание этого факта не доставило.

Он открыл глаза и увидел зеленевшую совсем рядом свежую майскую травку и желтый цветок мать-и-мачехи. Над цветком жужжал крупный шмель, пытался пристроиться на венчике, но тонкий стебелек сгибался под весом насекомого, и ему никак не удавалось удержаться. Алька наблюдал за попытками шмеля самым внимательным образом, словно ничего важнее в мире не осталось. Вспоминать все случившееся совершенно не хотелось. Просто лежать, просто смотреть на траву, на шмеля…

Раздосадованный шмель улетел. Алька машинально проводил его взглядом, чуть повернув голову, и застонал – простейшее движение оказалось крайне болезненным.

Где-то рядом встревоженно заугукала Анжела…

Подняться на ноги Алька смог лишь под вечер. Все тело ломило, ноги подкашивались, голова отзывалась на каждый шаг, на любое движение тягучей болью… Он уже понял, что «благородие» не стал стрелять, приложил чуть выше виска рукоятью «дыродела». Едва ли пожалел, скорее просто не хотел лишать барона рабочих рук, учтенных и переписанных.

Деду Матвею досталось куда сильнее от кулаков и подкованных сапог подчиненных «благородия». Могли и насмерть запинать, войдя во вкус, но вернувшийся начальник прекратил экзекуцию.

Однако деду и без того хватило… Лежал под навесом, встать не мог, надрывно кашлял, прижимая ко рту тряпицу. На тряпице оставались кровавые пятнышки. Ребра сломаны или по меньшей мере треснули… Наверное, дед смог бы отлежаться, поправиться, но Альку поразил его взгляд – потухший, мертвый. С таким взглядом на поправку не идут. Таким взглядом смотрят туда, за край нашей жизни…

Пошатываясь, Алька побрел к тайнику. Вдруг пустой? У «благородия» нюх прямо-таки собачий, ожидать всего можно… Раздвинул кусты у дальнего фундамента, засовывал руку в открывшееся узкое отверстие медленно, осторожно – на тот случай, если норку приглядела для жилья какая-нибудь зверушка с острыми зубами, а то и змея.

Ни зверушка, ни змея на пальцы не покусились, зато ружье оказалось на месте, Алька нащупал ствол сквозь несколько слоев пленки и промасленных тряпок. Доставать не стал, вернулся к деду.

К вечеру похолодало, и Матвей с помощью Анжелы кое-как перебрался в хибарку, на лежанку.

– Дашь ружье? – сказал Алька с порога.

А для себя уже решил: если не даст, взять без разрешения. Но сначала лучше все-таки спросить, а то не по-людски получается, словно у «благородия» и его подручных.

Старик молчал. Дышал тяжело – на выдохе раздавался еле слышный, но неприятный свистящий звук, завершавшийся каким-то побулькиванием.

– Уходишь? – заговорил наконец дед Матвей.

– Да.

– К замку, сталбыть?

– Да.

Он намеренно отвечал коротко, односложно. Ничего объяснять не хотелось. И слушать, как его будут сейчас переубеждать, не хотелось. Алька и без того знал, что затеял дело дурное, глупое. Не просто смертью грозящее… Оно само смерть и есть в самом натуральном виде. Ну так и не отговаривайте! Потому как жить все равно незачем…

Но дед, похоже, очень хорошо все понял. Отговаривать не стал. Долго молчал, посвистывая-побулькивая. Потом заговорил – коротенькими фразами, после которых делал долгие паузы, иначе не получалось, начинал кашлять.

– Иди… И ружье бери… Патронов еще десяток… Кроме тех, что в тайнике… В хлеву, под крышей… Слева, сталбыть… Хорошие, с черным порохом… Не подведут… Анжелке скажи… Чтоб картофь сварила… Семенную, что уж теперь… И сырой возьми… Сколько снесешь… Я ведь эту картофь… Всю жизнь растил… В агрофирме… Для верхолазов сучьих… В ресторанах жрали… С парной телятиной… Настоящей, не соевой… Думал, хоть под конец… Для себя… Не судьба, сталбыть… Но барону подделанному… Растить не буду…

Он замолчал и все-таки раскашлялся, прижал тряпку ко рту. Алька стоял и не знал, что сказать.

– Иди, – махнул рукой дед, прокашлявшись. – Если вдруг… Жить останешься… Анжелку пристрой, не забудь… Сгинет здесь… Иди!

– Прощай… – сказал Алька.

Так говорят покойнику над свежей могилой.

– Прощай и ты… Иди, время дорого.

Час спустя Алька покинул деревушку, название которой узнать так и не довелось. Пошагал тропинкой, ведущей к Ибрагиму. Поклажа не тяготила – ружье, патроны, нож, спички и горстка соли в тряпице… Да еще два десятка семенных картофелин, сырых. Что он успеет их испечь и съесть, Алька сильно сомневался.