Два берега

Пока Мари задумчиво примеряла юношу к образу своего принца (Мариделала так почти всегда, это было своеобразной игрой), Дмитрий доелпрактически все запасы бабы Кати, сказал старушке спасибо и достализ-за пазухи котенка.

— Это — Мурка, — сообщил попутчик.

— Ой, какая прелесть! — Мари понимала, что, скореевсего, выглядит глупо, начиная сюсюкать, но ничего не могла с собойподелать — смешная мордочка и тонкая шейка пестренькой кошечкивызвали у нее умиление, от которого к горлу подступили слезы.

— Моя любимая девочка. Вот, проснулась, зацарапалась.Значит, пора выпускать на волю — тесно ей.

— У меня в сумке курица есть, — предложилаМари, — она будет?

— Нет, она сытая. Я ее сейчас на полку положу, пусть тамспит.

Мари выпросила котенка на руки, и Мурка уснула под ее ласковыепоглаживания. Дмитрий смотрел на ее пальцы не отрываясь. Мари сталонеловко.

— Что вы?

— Нет, ничего особенного. Я мог бы сказать, что у васудивительно красивые руки, таких не осталось в современном мире,они ушли вместе с последними изящными дамами серебряного века, но…но вы слышали это сто, если не тысячу раз.

— Не так уж часто, — откровенно сказала Мари. Впопутчике было что-то, неуловимо располагающее коткровенности. — Иногда мне начинает казаться, что современныемужчины разучились ценить изящные мелочи.

— А мне иногда кажется, — он подхватил доверительныйтон, — что современные женщины разучились… как бы сказать… чтоони больше не владеют этими мелочами — искусством очаровыватьвзглядом, настоящим флиртом, умением играть словами, красивымижестами… всем тем, что раньше и составляло неповторимое слово«женственность».

— Я об этом часто думаю, впрочем, мы, кажется,сплетничаем, — спохватилась Мари.

— Лучший способ возвыситься в собственных глазах — унизитьсоседа, — улыбнулся Дмитрий, и тут Мари все поняла.

Вообще все в этом мире поняла.

И что такое любовь с первого взгляда, над которой она стольколет смеялась.

И как рождается желание умереть за человека, лишь бы он былсчастлив.

И как имя становится не набором звуков, а маленькойвселенной.

И для чего женщины рожают своим мужьям плюшевых детишек.

А еще поняла, для чего она родилась и выросла, для чего училась,читала книги, писала в юности стихи, делала карьеру, обустраивалаквартиру, создавала себе имидж — для чего жила.

Точнее, для кого.

— Митя, — сказала она вслух звенящим голосом, —Митя…

— Что? — отозвался он, не гася полностью улыбку.

— Просто так… Митя… Митенька… Митенька, как в «БратьяхКарамазовых», да?

— Думаете, я на него похож?

— А разве он — не вы?

— А вы?

— А я… а я не знаю…

— Вы курите?

— Да.

— Давайте выйдем в тамбур. Положите Мурку на полку, можносразу ко мне на верхнюю — и покурим.

Он пропустил Мари вперед, она не могла рассматривать его, ностаралась, чтобы ее походка была еще более соблазнительной итомной, чем обычно. Руки мелко дрожали, колени подгибались, и Марибоялась, что он заметит.

Они курили долго-долго, одну за одной, заядлые курильщики сбольшим стажем, он красиво выпускал дым колечками и уводил еесловами. Мари помнила книжку Лукьяненко «Осенние визиты» — героиумели уводить словами, заставляли поверить. Он не заставлял. Он былестественен, открыт, дружелюбен, и все, в чем можно было упрекнутьего — называлось легким флиртом. Именно легким. А так — культурнаябеседа на разные темы, приятный собеседник, умный, тонкий,совершенно не давящий и не навязывающий собственного мнения.

Муха лезла в паутину сама — Мари это понимала. Она хотела вестисебя как обычно, но боялась. Ее игра с мужчинами строилась на том,чтобы изображать надменное равнодушие, в лучшем случае слабыйинтерес, а мужчинам предоставлялась возможность биться лбом обстену, завоевывать, привлекать, настаивать. Мари привыкла бытьокруженной поклонниками и назубок знала роль снежной королевы.Впервые в жизни — а ей казалось, что двадцать четыре года — это такмного! — впервые в жизни она боялась. Боялась оттолкнутьмужчину и потерять его навсегда. Мари лезла из кожи вон, судорожностаралась вспомнить и применить все советы из умных психологическихкниг и глупых глянцевых журналов разом, призывала на помощьприродное обаяние, интеллект — да что угодно, лишь бы Дмитрий неканул в никуда, а оставил ей телефон, и они смогли бы встретиться.И все равно — не вытерпела до утра, как планировала, еще в тамбурепопросила у него номер, стыдясь себя.

— У меня нет телефона.

Мари окаменела. Она не знала отказов и не могла поверитьуслышанному.

— Дело в том, что в Москве я остановлюсь у друзей, амобильный я еще не купил. Поэтому пока мне и нечего вам оставить.Лучше я запишу ваш и позвоню при первой возможности.

— Вы не москвич? — спросила Мари, пытаясь понять, какона сможет жить, если он ей не позвонит.

— Москвич. Живу в столице уже пятнадцать лет, а родился вПитере. Просто давно не был в Москве, жил временно в другом месте,а квартиру сдал своим друзьям — они молодая семейная пара, им житьбыло негде, я и сказал, пусть живут у меня. Поэтому сам пока поживуу друзей… Неожиданно вернулся, раньше срока…

— То есть пока вам негде жить?

— Да не проблема. У меня много друзей, я всегда что-нибудьнайду. А вы москвичка, коренная, да? Сразу видно, кстати.

Когда они вернулись в купе, баба Катя уже спала. На груди у нееспала Мурка. Дмитрий улыбнулся и шепотом предложил:

— Поищем вагон-ресторан?

В вагоне-ресторане не было ни единого человека, а за стойкойспал пожилой мужчина. Дмитрий усадил Мари за столик, пошепталчто-то мужчине на ухо, и вскоре они пили шампанское в полномодиночестве.

— Мари, вы любите Ницше?

— Да, очень, — впервые в жизни созналась Мари.

Почему-то окружающие дружно считали Ницше проповедником фашизма,и девушка никогда не говорила, что она читает и любит немецкогофилософа, а доказывать обратное совершенно не хотелось. Мари неумела доказывать, она предпочитала быть с собеседником на однойволне или вообще не обсуждать некоторые щекотливые темы.

Она смотрела на Дмитрия, и страх пробегал мурашками по спине,растекаясь где-то внизу. После рассуждений об истиннойженственности и составляющих ее тонких мелочах она не знала, каксебя вести. Мари не хотела затевать долгие, полные туманных намековигры, она мечтала прикоснуться к попутчику, замереть в егообъятиях.

Дмитрий накрыл ее руку своей рукой — и она увидела, какие у неготонкие длинные пальцы и узкая кисть. Странно, но при всехпретензиях на эстетство Мари никогда не придавала значения красотемужских рук — до сегодняшнего дня, точнее — ночи.

Она поняла, что пропала и потеряла надежду казаться «дамой, чьивзоры непреклонны».

— Мари, а почему вы называете меня Дмитрием? Мне большенравится Митя.

— Это слишком… слишком интимно, мне кажется, — честносказала девушка. — Кстати, а Дмитрий — это разве не Дима?

— Нет. Дима — это сокращение от древнего славянского имениДидим. А Дмитрий — это именно Митя. Я в институте специальноинтересовался.

Мари никогда не слышала о древнем славянском имени Дидим, но всеравно поверила.

— А в каком институте вы учились?

— В педагогическом. На литфаке. А потом еще в Вальдорфскойшколе педагогики и психологии.

Мари никогда не слышала о Вальдорфской школе педагогики ипсихологии.

— Хотите, я вам стихи почитаю?

— Свои?

— А вы хотите мои?

— Да, конечно.

Мари даже не сомневалась, что ее собеседник обязательно долженписать стихи. «У него не лицо, а лик, — подумала она, —он так похож на Христа».

— Хорошо. Вот мое раннее стихотворение, оно многимнравится.