Тихая гавань

– А это что? – полюбопытствовала Офелия, бросив взглядна листок бумаги с каким-то рисунком.

– Я нарисовала портрет Мусса. Теперь я знаю, как правильнорисовать ему задние лапы.

Пип благоразумно умолчала, каким образом она этому научилась. Ейпрекрасно известно, что сказала бы Офелия. Вряд ли материпонравится, что она бродила по берегу одна и вдобавок ещезаговорила с незнакомцем, пусть даже он и оказался столь любезен,что не причинил ей никакого вреда, да к тому же исправил еерисунок. Офелия раз и навсегда запретила Пип разговаривать снезнакомыми. Она вполне отдавала себе отчет, насколькоочаровательной растет ее дочь, и для нее не имело ни малейшегозначения, что сама Пип даже не подозревает об этом.

– А он тебе позировал? Вот чудеса! – На губах Офелиипоявилась слабая улыбка.

Лицо ее сразу осветилось. Теперь, когда она улыбалась, сталозаметно, что прежде она слыла настоящей красавицей – прекрасновылепленное, с правильными чертами лицо, ровные зубы, сверкавшиебелизной, чудесная улыбка и глаза, в которых прыгали чертики, когдаона смеялась. Но с октября она смеялась редко. Вернее, почти несмеялась. А по вечерам, замкнувшись каждая в собственном мирке,мать и дочь почти не разговаривали. Офелия по-прежнему безумнолюбила Пип, но абсолютно не знала, о чем с ней говорить. И потомдля общения с дочерью требовалось слишком много сил, а у нее их небыло. Теперь ей требовалось делать усилия над собой, чтобы простожить, а на то, чтобы разговаривать, их уже не оставалось. Поэтомукаждый вечер она поднималась к себе в спальню и часами лежала втемноте, уставившись в потолок. А Пип уходила в свою комнату, иесли ей делалось слишком одиноко, она звала к себе Мусса.

– Я отыскала для тебя пару раковин, – пробормоталаПип, вытащив ракушки из кармана, и робко протянула ихматери. – А еще мне попался морской еж, но он оказалсядохлый.

– Так почти всегда и бывает, – кивнула Офелия. Взявраковины, она повернула к дому. Пип шла рядом с ней. Офелия даже непоцеловала дочь, она забыла об этом. Но Пип уже ничего и не ждалаот матери. Мать жила будто в своей собственной раковине. Мать,которую она знала и любила одиннадцать лет, исчезла, а женщина,занявшая ее место, хоть и походила на нее как две капли воды,слишком мало напоминала живого человека. Такое впечатление, чтозлой волшебник, похитив Офелию, заменил ее роботом. Она ходила иразговаривала, как человек, но глаза ее оставались пустыми, как уробота. И хотя внешне мать оставалась такой, как всегда, но Пипчувствовала, что все в ней изменилось. Обе они понимали, что выходане было. Пип примирилась с этим, ведь надо как-то жить дальше. Онаделала вид, что ничего не замечает.

Для ребенка ее возраста за последние девять месяцев Пип оченьповзрослела. В свои одиннадцать лет она стала намного умнее ипроницательнее, чем ее сверстницы. К тому же она интуитивно верносудила о людях, в особенности когда речь шла о ее матери.

– Ты проголодалась? – спросила Офелия, и в глазах ееснова мелькнуло беспокойство.

Приготовление ужина превратилось для нее в пытку; при однойтолько мысли об этом ей казалось, что она умирает. Мучительнее, чемстоять у плиты, оставалась только необходимость есть. Есть ей нехотелось вообще – Офелия практически забыла, что такое голод. Задевять месяцев мать с дочерью сильно похудели; совместные ужины,когда ни та ни другая не могли заставить себя проглотить хотя быкусок, сводили с ума обеих.

– Пока нет. Хочешь, я сделаю на вечер пиццу? –предложила Пип.

Когда-то они обе обожали пиццу. Но теперь Офелия, казалось, дажене замечала, что пиццу почти целиком съедает Пип.

– Может быть, – рассеянно ответила Офелия. – Еслихочешь, я могу приготовить что-нибудь еще…

Все последние дни они каждый вечер ели на ужин пиццу. Морозилкабыла завалена ею. Но ради чего возиться с готовкой, если есть всеравно не хочется? Так уж лучше пусть будет пицца – ее по крайнеймере готовить несложно.

– Я еще не хочу есть, – равнодушно отозвалась Пип.

Разговор такого типа с завидной регулярностью происходил каждыйвечер. Иной раз Офелия все-таки жарила цыпленка или делала салат,но еда оставалась почти нетронутой, ведь им обеим приходилосьзаставлять себя есть. В результате Пип питалась бутербродами сарахисовым маслом да еще пиццей. А сама Офелия почти ничего неела.

Поднявшись в спальню, Офелия прилегла. Пип тоже отправилась ксебе. Поставив портрет Мусса на столик у постели, она прислонилаплотный картон к ночнику и снова залюбовалась рисунком. И тут жевспомнила о Мэтью. Скорее бы наступил вторник – тогда бы она сноваувидела его! Мэтью ей понравился. А уж после того как он поправилее рисунок, Пип просто влюбилась в него. Да и рисунок теперь совсемне узнать – на нем Мусс выглядел в точности как настоящий пес, а некакая-то чудовищная помесь собаки и кролика, как было до сих пор.Да, наверное, Мэтью – настоящий художник.

Стало уже совсем темно, когда Пип внезапно проскользнула вспальню к матери. Она пришла, чтобы позвать ее ужинать, нообнаружила, что Офелия уже крепко спит. Она лежала так тихо, что намгновение Пип не на шутку перепугалась. Она наклонилась над матерьюи только тогда услышала ее дыхание. Вздохнув, Пип укрыла ееодеялом, лежавшим в изножье постели. Офелия вечно мерзла – можетбыть, из-за того, что за последние месяцы совсем исхудала, а может,из-за горя. Теперь она почти постоянно спала.

Пип на цыпочках вернулась на кухню, открыла морозилку ипринялась задумчиво разглядывать ее содержимое. Сегодня ей вдругпочему-то не захотелось делать пиццу. Впрочем, в любом случаебольше одного куска ей все равно не осилить. Вместо пиццы онасделала себе бутерброд с арахисовым маслом и уселась с ним передтелевизором. Мусс устроился у ее ног. После их долгой прогулки поберегу пес устал. Он мирно похрапывал на ковре и проснулся, толькокогда Пип, выключив везде свет, поднялась, чтобы отправиться вспальню. Почистив на ночь зубы, девочка влезла в пижаму, забраласьв постель и потушила свет. Ей снова вспомнился Мэтью Боулз. Пипстаралась не думать о том, насколько изменилась ее жизнь запоследнее время. Не прошло и нескольких минут, как девочкапровалилась в сон. А Офелия обычно спала мертвым сном до самогоутра.

Глава 3

В среду выдался один из тех жарких, солнечных дней, которымилето нечасто балует Сейф-Харбор и которых все его обитатели ждут,чтобы всласть понежиться на песке. Когда Пип проснулась и прямо впижаме, босиком прошлепала на кухню, солнце уже припекало вовсю.Офелия сидела за столом, держа в руках чашку кофе, и вид у нее былизмученный. Стояло раннее утро, но она все равно чувствовала себяусталой.

Так теперь было всегда – стоило Офелии открыть глаза, какдействительность тугой удавкой захлестывала ей горло. Только самоепервое мгновение, пока еще не успевали нахлынуть воспоминания, онаоставалась безмятежно-счастливой, но такое состояние длилосьнедолго, и Офелия вновь погружалась в пучину тоски. В измученноммозгу вспыхивало неясное воспоминание о какой-то страшной трагедии…а потом снова все заволакивала пелена. К тому времени как онасползала с постели, Офелия чувствовала себя как выжатый лимон. Поутрам, как правило, всегда приходилось особенно тяжело.

– Хорошо спала? – вежливо поинтересовалась Пип, наливсебе апельсинового сока и сунув ломтик хлеба в тостер. Сделать ещеодин тост для матери ей и в голову не пришло. Она отлично знала,что та откажется – мать вообще редко что-то ела, а уж за завтракомтем более.

Офелия не ответила. Говорить было не о чем.

– Прости, что уснула. Ты поужинала? – В глазах ееснова метнулась тревога.

Офелия сознавала, как мало внимания она уделяет дочери, но былабессильна что-либо изменить. Ей на мгновение стало стыдно, но потомОфелия опять впала в привычное оцепенение. Пип молча кивнула. Ейдаже нравилось готовить себе ужин. Впрочем, теперь это случалосьвсе чаще и чаще, чуть ли не всегда. Жевать бутерброд передтелевизором предпочтительнее, чем пропихивать в себя кусок закуском в гробовом молчании. Зимой все-таки легче: школа, уроки ивсе такое – отличный предлог, чтобы поскорее удрать из-застола.