Плачь, Маргарита

— Юнити умна и будет делать свое дело, — шепнул он, — то есть подталкивать фюрера к союзу с ее соотечественниками. А тебе лучше поехать домой.

— Роберт, пожалуйста, вспомни, — попросил Гесс, — хотя я, конечно, понимаю, что это трудно, но все-таки постарайся вспомнить — что сказал фюрер, когда ты подошел к нам на вчерашнем банкете? Ты сел рядом и спросил, что происходит, он услышал и ответил тебе. Что?

— «Бывают поступки, которые необходимо забыть, даже если ты их не совершал».

— Ты точно помнишь?

— Слово в слово.

В зал буквально ворвался возбужденный Геринг.

— Старика привезли! Рудольф, идем! Он будет говорить только с тобой и со мной. Все эмоции после.

У Гесса на несколько секунд потемнело в голове.

«Стариком» в партии называли Эриха Людендорфа, отставного фельдмаршала, который в двадцать третьем году номинально возглавил легендарный «пивной путч» и с которым уже пять лет после провала выборов в двадцать пятом Гитлер не поддерживал отношений. Отношения были не просто прерваны, они были порваны в клочья и расшвыряны по салонам и страницам газет. Лю-дендорф открыто обвинял Гитлера в злых намереньях; партия платила бывшему кумиру скрытой враждебностью.

— Кто? — только и мог выговорить Гесс.

— Рем! — рявкнул Геринг. — Кто еще мог подложить эту мину фюреру под задницу? Адольф едва не вышел в окно! — И, услыхав хохот Лея, тоже фыркнул. — Пошли. Старик только что продефилировал через зал, все прогнулись и — пока молчок. Но у него серьезные намерения. Вполне может высказаться.

Людендорф, генерал-квартирмейстер, начальник оперативного штаба Гинденбурга, ветеран мировой войны, национальный герой, не сумевший проглотить версальского позора и в начале двадцатых поддержавший молодых националистов, к концу десятилетия на многое глядел уже другими глазами — и прежде всего на Гитлера. Именно он, Адольф Гитлер, казался ему стержнем зла, именно в нем сосредоточились для старого вояки все пороки избранного курса. «Всем лжет, всех морочит, все опошлил, все извратил…» — говорил он о фюрере нацистов. «Его нужно выслать, а национальное движение — вычистить», — внушал он своему старому другу, флегматику президенту Гинденбургу «Если ты не сделаешь этого, Пауль, может быть поздно, и будущие поколения немцев проклянут нас». Однако не ко всем бывшим путчистам отношение его было столь однозначно негативным.

Людендорф не раз выражал сожаление по поводу того, что иные славные ребята и храбрые воины поддались «параноидальным заклинаниям этого злонамеренного типа». И сегодня, приехав сюда по настойчивому приглашению «честного задиры» Рема, он выказал желание побеседовать также с «беднягой Германом», памятуя о тяжелом ранении Геринга, полученном во время расстрела путчистов на Резиденцштрассе, и с «умненьким Руди Гессом, который так нехорошо обошелся с министрами», — имея в виду, что 10 ноября 1923 года Рудольф в доме издателя Лемана взял в заложники министров внутренних дел и сельского хозяйства и увез их, чтобы спрятать на одной из лыжных баз в горах, а по пути, играя с ними, как кошка с мышками, четыре раза выводил в лес, делая вид, что отыскивает подходящее дерево с целью повесить заложников.

Людендорф, в простом штатском костюме, с величественной выправкой кайзеровского генерала, прохаживался в обществе Шахта, Тиссена и известного литератора Артура Дин-тера, гауляйтера Тюрингии, разглядывая знамена, штандарты, плакаты с национальной и фашистской символикой, украшавшие стены зала. Изредка он непринужденно кивал тем из присутствующих, кого по тем или иным причинам еще не вычеркнул из списка порядочных людей, а также — дамам, немногочисленным сегодня. Рем следовал за гостем, иногда обращая его внимание на тот или иной символ или любопытный плакат, давая свои комментарии, которым Людендорф сдержанно улыбался.

Фюрера не было видно: он тем временем медленно двигался за колоннами по противоположной стороне зала в обществе Митфорд и Геббельса и делал вид, что совершенно увлечен очаровательной англичанкой. Геринг и Гесс, войдя в зал, поначалу разошлись, поскольку Рудольф, к презрительной досаде Германа, тотчас отправился к своему фюреру за указаниями. Гитлер быстро сказал ему несколько слов, и тот, еще более хмурый, присоединился к Герингу, уже беседующему с Лю-дендорфом.

У Рудольфа была сейчас одна задача — помочь фюреру не потерять лицо. Но негодование по поводу Рема так переполняло его, что он с трудом мог управлять собою. То ли высокое давление, то ли эта злость толкнули его под руку, и когда Людендорф поздоровался с ним кивком головы, Гесс резко вскинул ладонь. Так приветствовать полагалось лишь члена НСДАП. Брови фельдмаршала презрительно поползли вверх, однако что-то в лице Гесса его насторожило, и он прищурился. Рудольф дышал тяжело и часто; лицо его горело так, точно его только что отхлестали по щекам, глаза блестели нездоровым блеском. Весь его вид говорил о том, что он пребывает в состоянии фанатического экстаза — именно так расценивали это неискушенные наблюдатели. Но старый воин, посвящавший свой досуг, наряду с прочим, и медицине, ясно увидел симптомы близкого обморока или удара. Пылкий, страстный, непримиримый Людендорф под старость отринул пустые идеи, сделался внимателен к жизни в простых ее проявлениях и, отказавшись от ханжества официальных религий, почти приблизился к язычеству, вызывая недоумение у многих, хорошо знавших прежде «самую трезвую голову Германии». Сейчас, оценив состояние Гесса, Людендорф из человеколюбия предпочел его не усугублять и довольно скоро откланялся. Он любезно попрощался с Шахтом и Тиссеном, кивнул Динтеру и Рему, а Геринга и Гесса пригласил к себе для дружеской беседы. После чего, сделав общий поклон в зал, удалился с довольным видом. Все наблюдавшие откровенную дерзость Гесса ничего не поняли.

Не поняли они и дальнейшего поведения секретаря фюрера. Некоторое время он стоял у колонны, отвернувшись к стене. Потом вышел, шатаясь, точно пьяный, с видом человека, которого только что ударили по лицу. Гитлер этого не видел, продолжая флиртовать. Но когда Рем вышел сразу за Рудольфом, Геринг, не знавший подробностей этой ночи, сказал Лею и Пуци, что нельзя допустить объяснений, что конфликты сейчас неуместны, а тихоня Гесс, если его разъярить, пойдет в такой разнос, что и Рему несдобровать. Однако Лей придержал собравшегося выйти за ними Пуци, сказав, что главное уже позади, а развязки ситуация все равно не минует. «Лучшей няньки ему сейчас не подберешь», — произнес он загадочную фразу, которой ни Геринг, ни Ганфштенгль не поняли, так как состояние Рудольфа они объясняли приступом бешенства из-за возможного публичного унижения фюрера.

Гесс в это время успел добраться до туалетной комнаты, и, на его счастье, туда же следом за ним вошел Рем. В течение следующих пятнадцати минут Рудольфа буквально выворачивало, и он разбил бы себе голову о раковину, если бы Рем не держал его крепко поперек груди. Потом стало совсем плохо. Гесс не стоял на ногах, его бил озноб; руки и ноги сделались ледяными; голову сдавила страшная боль. Рем попытался усадить его на стул, но он валился набок и бормотал что-то бессвязное. Опять же на счастье обоих, в эту минуту в комнату вошел Гиммлер, и Рем послал своего бывшего «знаменосца» за подмогою. Гиммлер поступил стратегически правильно и не без человеколюбия — он доложил лично Гитлеру, беседовавшему в это время с Шахтом. Шахт, имеющий медицинские познания, отправился вместе с Гитлером; за ними — Геринг и Лей.

Ялмар Шахт, президент Рейхсбанка, самый уважаемый в Европе финансист Германии, был человеком железной воли и редкой невозмутимости. Однако, увидав бледно-голубого, неподвижного Гесса, висящего на руках у Рема, он испугался. Хрупкость человеческой жизни воочию предстала пред начинающим стареть Шахтом, и жуткая метаморфоза молодого, крепкого, полного жизни Рудольфа в холодеющий труп поразила его.

Гесса перенесли в ближайшее помещение — комнату сторожей. Шахт снял пиджак, засучил рукава и сам взялся за реанимацию, поскольку никакого врача Гесс попросту не дождался бы. Влив Рудольфу в горло сердечные капли, он велел расстегнуть на нем все пряжки и пуговицы и энергично растирать ему ладони и ступни ног, а также грудную клетку по часовой стрелке; сам же производил какие-то манипуляции с головой, попросив Гитлера поддерживать ее в определенном положении. Фюрера самого так трясло и колотило, что Шахт предложил и ему принять лекарство. Тот отказался.