Страница 6 из 87
В комнате все было, как и прежде. Постель убрана пестрым покрывалом, расшитым зелеными, черными и желтыми цветами; на столике вырезанная из куска обсидиана жаба с глазами из драгоценных камней; вот портрет Аттиды, который ты написала как раз перед моей болезнью… Да нет, признаюсь честно, как неловко я себя чувствую! Что произошло в твоем сознании в твои-то годы! Разбросанные половики, кое-как свернутые свитки — все здесь, как при тебе…
Впрочем, когда я пригляделась, то обратила внимание (ну почему только сейчас?!), что кое-какие вещи ты все же забрала с собой. Все хрупкие, милые твоему сердцу безделицы. Птичьи яйца, алый шарф, подаренный тебе Гиппием (Ой, только бы не это! Я до сих пор не могу с этим смириться! Дай мне время! Должны ли мы всегда сознавать свою вину?), да еще несколько пустяковин; затасканный, исчерканный-перечерканный свиток «Одиссеи» с твоими собственными рисунками на полях (помнишь, как позабавил меня твой рисунок, на котором изображен Полифем [22]? Такой же неотразимый, как Питтак после третьего кувшина вина!). Но недоставало еще чего-то, а чего — сама не могу понять. Да, комната все та же, с виду — все как при тебе, но эти крохотные признаки твоего отсутствия засели в моем сознании и ноют, будто занозы…
…Солнце уже светило вовсю, когда я вернулась к себе. Я снова уселась на край постели и взяла в руки чашу с вином, в котором были размешаны капли снадобья. На сей раз я все-таки сделала глоток, хотя и с опаской — я ведь ничего не знала о снадобье, кроме того, что поведал мне Алкей, а надо сказать, что этот мой собрат по перу горазд на всяческие розыгрыши. Но тут что-то неумолимо нашло на меня — нет, я не хочу больше, чтобы этот человек меня пугал!
Я сделала еще глоток.
Единственное, что я при этом почувствовала, была легкая вязкость на языке. Вкус у снадобья, который не могло заглушить вино, оказался удивительным: густой, сладкий, с оттенком свежести, точно у плесени; так пахнет молотильный ток во время сельской страды.
Как раз в тот миг, когда я собралась сделать последний глоток, я услышала внизу легкий шум. Один голос принадлежал старине Сцилаксу (не поняла, кого он там в чем увещевал), второй — Праксиное (что она говорила, я также не могла разобрать), ну а третий — высокий, резкий и раздраженный — я не могла не узнать: он принадлежал не кому иному, как моему брату Хараксу. Через одно-два мгновения я услышала его шаги по лестнице; я настроилась было принять на себя первую атаку, но мои защитные силы оказались явно сломленными. Он вошел, даже не дав себе труда постучаться, высморкался, прокашлялся и широко распахнул ставни. Какой-то миг мы молча смотрели друг на друга.
Хотя в течение стольких лет я отказывалась себе в этом признаться, я всегда инстинктивно чувствовала антипатию к Хараксу. В жизни был по крайней мере один случай, который, как он меня ни разгневал, убедительно показал, что это за человек. Ну а последовавшая за этим череда недоразумений прочертила между нами грань еще большего отчуждения.
Я присмотрелась. Нездоровое, выпяченное вперед брюшко — должно быть, на Востоке это знак принадлежности к вельможной знати. Коренастое бочкообразное тело, поставленное на коротенькие, слегка искривленные ножки. Пухлые пальчики, унизанные дорогими, но безвкусно сработанными кольцами. Он все вытирал лоб и ворчал — хотя на дворе уже стояла осень, но тем не менее он изрядно вспотел, когда взбирался к нам на холм. Словесная перепалка со Сцилаксом едва ли могла улучшить его настроение. Истинный боров, подумала я, как же он отвратителен! Белый, заплывший салом, щетинистый боров — таким только рыть землю в поисках трюфелей да фыркать, когда тревожат. Внезапно меня осенило, что, по-видимому, и моя собственная внешность оставляет желать лучшего; от этой мысли я неожиданно для себя захихикала. Возможно, в этом смешке был налет истерики. А может быть, это на меня так подействовало хваленое египетское снадобье.
Харакс поднял брови и перевел взгляд на недопитую чашу с вином. По-видимому, мое общество несколько улучшило его настроение, во всяком случае, он явно предвкушал некое удовольствие. Он сел, ковыряя в носу, как бы утверждая этим свое преимущество. Что ж, сказала я себе, можем и поиграть в эту игру. Я откинулась на подушки, отпила еще вина и стала ждать, что же дальше будет.
Составив свое суждение относительно моей приверженности к зеленому змию, Харакс с нескрываемым пренебрежением вгляделся сперва в мое лицо, а затем стал пристально рассматривать постель, как если бы ожидал найти скрывавшегося в ней любовника или по крайней мере некие неопровержимые доказательства моей распутной жизни. Что ж, подумала я, неплохое начало. Но затем он разрушил всю игру одной фразой:
— В этой комнате пахнет, как в веселом доме.
Что ж, мой братец за словом в карман не лезет — пошленькая фраза у него найдется всегда, на все случаи жизни.
Я улыбнулась. (Бедняжка, он же радуется как ребенок, когда угощает взрослого сластями!) Только и сказала:
— Мой милый Харакс! Ясно же, что странствия обогащают опыт. Кому, как не тебе, лучше знать, как пахнет в веселом доме!
Харакс залился краской и почесал нос тыльной стороной ладони. Это был явный признак угрозы. Я же испытывала исключительно наслаждение от теплого оцепенения, разливавшегося по моему телу.
— Ну, — изрек Харакс, — теперь послушай меня. Я не собираюсь предлагать тебе дискуссию по поводу моих египетских дел. Это моя забота.
— По-моему, это забота всей семьи.
— Так оно и есть.
Я пожала плечами и отпила еще вина.
— Твое положение, — сказал брат, — уязвимо до крайности. Конечно, лучше было бы избежать столь откровенного разговора, но ты не оставляешь мне другого выхода.
— Какой же ты лжец, Харакс. Ты пришел только с одной целью — унизить меня.
— Вижу, спорить с тобой бесполезно. Но факты — вещь упрямая. Ну так вот. Во-первых — в последнее время ты оттолкнула своим поведением всех знатных горожан, в том числе своих друзей. Ты позоришь круги, к которым принадлежишь. Ты устроила страшный переполох в нашем обществе. Это не мелочи.
Он сделал паузу, явно ожидая комментария.
— Продолжай, — только и сказала я, — Выкладывай все, чего мелочиться.
— Да, кстати, и вопрос о твоих денежных делах.
«Ах вот как, — подумала я. — С этого бы и начинал».
— Прав ли я, — или, может, ошибаюсь, — что у тебя больше не осталось источников дохода за пределами стен этого дома? — Его голос и манера речи резко изменились, когда он заговорил о деньгах. Речь сделалась быстрой, резкой, властной. — Деньги, которые оставил тебе муж, промотаны совершенно попусту. Ты больше не имеешь дохода, который тебе приносили гостившие у тебя ученицы. (Это последнее слово он произнес с особой неприязнью.) Ты живешь теперь только в долг. Я, пожалуй, даже скажу тебе, кому ты в городе должна и сколько.
— Естественно, — парировала я. — У торгашей друг от друга нет секретов.
Он только пожал плечами — он мог бы и не заметить оскорбления, если бы был настроен по-другому. Я продолжала:
— Ты забываешь, что у меня есть собственность. За мной по-прежнему сохраняется доля в семейном владении.
— А вот это, — мягко заметил Харакс, — спорный вопрос. Согласен, по завещанию отца всем четверым детям достались равные доли. Но коль скоро Евригий умер ребенком, согласно закону, его доля переходит к старшему члену семьи мужского пола.
— Просто к старшему члену семьи, — возразила я. — Без различия пола.
— Как ты помнишь, суд решил по-иному.
— Зато я помню, кто были судьи.
— Конечно, если у тебя времени некуда девать, ты можешь вновь открыть это дело. Дело будет длительным, дорогостоящим, но…
Тут он выразительно раскинул руки.
— Так у меня все равно остается доля, — сказала я, понимая, к чему он клонит.
— Вообще-то да. Но есть еще две зацепки, о которых я не премину тебе напомнить. Особая статья в завещании нашего отца помещает твою долю наследства под мое управление с того дня, как я вступаю в права.
22
Полифем — один из циклопов, сын Посейдона. В «Одиссее» Гомера Полифем принял Одиссея во время его странствий и съел несколько его спутников. Одиссей напоил жестокого и непобедимого Полифема и во время опьянения ослепил его раскаленным колом. Ослепленный Полифем не мог больше помешать бегству Одиссея и его спутников. Согласно другой версии, Полифем был влюблен в морскую нимфу Галатею и исцелял свою безответную любовь музыкой.
Питтак (ум. ок. 570 г. до н. э.) — около 620 г. до н. э. в Митилене на Лесбосе в процессе борьбы между аристократией и демосом был назначен эсимнетом-правителем. Питтак издал первые письменные законы, поэтому часто его называли одним из Семи мудрецов. Позднее он добровольно сложил с себя полномочия.