Страница 207 из 295
Теплое бабье лето сменилось холодными осенними днями с пронизывающим до костей ветром и долгим моросящим дождем, что стучался тихо в стекло окон особняка на Фонтанке. От этой серости за окном настроения вовсе не прибавлялось. К тому же, Марина была лишена возможности поговорить с кем-либо по душам о том, что мучило ее сердце и душу. Арсеньевы пропускали этот сезон из-за приближающихся родов Жюли (поговаривали, что она разродится к Филиппову дню), а свою верную няньку, хранительницу тайн и дум Марины, та оставила в деревне. Может оттого-то Марину вдруг потянуло к матери, что вернулась вместе с сестрой Софи в Петербург в начале октября и приехала к Марине с визитом.
Марине так хотелось, чтобы ее выслушали, чтобы дали мудрый совет, как забыть и начать жизнь с чистого листа, а сама встреча с той, что дала ей когда-то жизнь, разбередила душевные раны. Ей вдруг захотелось во время традиционного обмена поцелуями прижаться к Анне Степановне, чтобы та успокоила ее, как только мать может утешить свое дитя — одним касанием, одним словом. Марина забыла все свои обиды на мать — долгая разлука свела на нет их, а ее измученное сердце так хотела хотя бы немного тепла и понимания, и Марина открылась матери во многом, что бередило ее душу, пока девушки тихонько болтали в сторонке.
Марина рассказала матери о том, что Сергей узнал правду незнамо откуда, как приезжал после этого в Завидово и виделся с дочерью, что у слуг периодически вызнают, как поживает маленькая барышня и когда она приедет в Петербург. Поведала о том, как страдает, впервые столкнувшись с его ненавистью и презрительным равнодушием, как он приходит к ней в снах каждую ночь (умолчав, разумеется, о характере его ночных визитов). Сама того не ведая, Марина так ждала понимания и тепла от Анны Степановны, что даже немного растерялась, получив в ответ суховатую отповедь:
— Не пристало тебе, моя милая, глупости в себе лелеять. Лучше бы о дите, что носишь тревожилась, да за Катиш построже следила. Девушки на выданье — словно глупые куры, когда вкруг них петухи вьются. Сразу разум теряют! Разве не помнишь сама об том? Я тебе говорила, что ничего путного из твоей любови не выйдет, вот так и случилось. Только морока одна! Что касается твоей дочери, то ты сама выбрала для нее отца несколько лет назад, и теперь именно твой супруг является им. А Загорский…. Загорский может делать, что его душе угодно! Он теперь девочке никто! Даже подойти к ней не сможет. Немудрено, что он теперь ненавидит тебя. Когда уходит любовь, ей на смену всегда приходит ненависть, уж я-то знаю! Смирись с этим и забудь! Ведь какая жизнь у тебя, подумай сама — ты графиня, супруга любимца императора, ты богата и знатна. Твой супруг пылинки с тебя сдувает, каждый твой взгляд ловит! — будь перед Анной Степановной стол или другая поверхность, то она бы непременно стукнула бы кулаком, словно доказывая истину своих слов. Но сидела далеко от чайного столика, да и руки ее были заняты парой, потому она только кивнула, подтверждая их. А потом продолжила. — А что касаемо твоих снов, то и тут никакой тайны нет — ты сама сказала, что чувствуешь вину перед ним, думаешь об том часто, вот и приходит он к тебе. А как забудешь про свои муки совести, так и спать покойно будешь. Так что не думай о прощении, и успокоишь душу свою со временем, раны затянутся. Отмолить все можно, имея желание.
— И даже прощение подобной обиды? — вдруг спросила Марина, и ее мать сразу же уставилась на нее во все глаза. Она тотчас поняла, что невольно подала своей дочери идею, и стремилась сейчас увести ее в сторону от этой опасной темы.
— Il ne faut plus y penser! [447]Я запрещаю тебе, слышишь! А не послушаешь меня, так к супругу твоему пойду. Ни к чему тебе прощение Загорского. Люди сотнями лет живут в грехах друг перед другом, и ничего — все живы-здоровы!
Но Марина вдруг ясно увидела для себя — поговори она с Сергеем, объясни ему, в каком положении она находилась тогда, и он поймет и простит ее, непременно простит. Ведь разве был у нее другой выход, кроме как выдать их ребенка за дитя Анатоля и умолчать об этом, сохранить втайне от всех, даже от самого Сергея?
Она знала через вторых лиц, что Сергей и его невеста будут выезжать только до начала поста, который уже на носу. Потом Варенька вместе с матерью намеревалась уехать из столицы — mademoiselle Соловьева, насколько было известно Марине, была очень набожной девушкой и предпочитала проводить посты, духовно очищаясь в монастыре. Сергей мог бы тоже покинуть Петербург в этом случае до самого начала сезона, и тогда Марина точно не смогла бы изыскать возможность поговорить с ним о том, что так терзало ее душу. А выносить более эти муки совести у нее не хватало сил.
Сначала Марине вовсе не удавалось сделать так, чтобы подойти к Загорскому как можно незаметнее для него самого и окружающих. При встречах с ней он холодно раскланивался и удалялся на другой конец залы, словно быть с ней рядом для него невыносимо. Зато с Анатолем он снова стал прежним приятелем, как она заметила в последнее время. Они часто ужинали в клубе вдвоем, выезжали верхом на утреннюю прогулку в парке и вот сейчас непринужденно беседовали и шутили друг с другом. Это было очередной острой стрелой в сердце Марины — Сергей ясно показывал, что основной виновник она и только она, и даже грехи Анатоля перед ним по сравнению с ее грехами — миленький пустячок.
Наконец, за пару дней по Филиппова поста Марине удалось встретить Сергея наедине, чтобы наконец-то объясниться. Это произошло в той самой бальной зале, где когда-то юная семнадцатилетняя барышня Ольховская, натанцевавшись вволю, вышла подышать воздухом на небольшой балкон и потеряла там серьгу, а кроме нее — свое сердце и душу.
Она не хотела изначально приезжать именно на этот бал, но и Анатоль, и Катиш неожиданно сплотились против нее и уговорили заехать сюда после театра. И вот сейчас она не могла отвести взгляд от той заветной дверцы скрытой легкой газовой гардиной, все так же распахнутой в темноту ночи, чтобы запустить в душную залу свежий воздух с Невы. Ее глаза то и дело возвращались к этой двери, а память неожиданно вернула ее на несколько лет назад, когда она была так молода, так беспечна и так полна надежд.
Марина нашла глазами Катиш, что сейчас шла в кадрили с каким-то кавалергардом в ослепительно белом мундире. Свет многочисленных свечей отражался в его светлых, почти льняных волосах. Марине еще не доводилось видеть такого цвета волос у мужчин, равно как и этого офицера, нахмурилась она. Кто представил его Катиш и когда, если она всегда была рядом с невесткой? Быть может, Анатоль на которого она оставила сестру на несколько минут, пока ходила в дамскую комнату? Или Анна Степановна, что патронировала и Софи, и Катиш в те вечера, когда Марина по причине нездоровья не могла выехать вечером?
Марина прищурила глаза, заметив, как открыто улыбается Катиш своему партнеру. Разве так можно вести себя с кавалером? Надо будет переговорить с невесткой по возвращении домой, решила Марина, но тут же забыла об этом, едва заметила, как опускается на место гардина, пропуская на балкон светловолосую мужскую фигуру в зеленом мундире. А приблизившись к балкону, Марина заметила сквозь легкую ткань красный огонек сигары, что только подтвердило ее догадки. Она быстро осмотрела залу и, убедившись, что все заняты своими делами, и никто не обращает на нее внимания, быстро скользнула за занавесь на балкон.
Холодный октябрьский воздух неприятно ударил по ее обнаженным плечам, и она плотнее запахнула шаль. Потом смело шагнула к князю Загорскому, стоявшему к ней спиной и лицом в сад подле дома. Она не знала, слышит ли он шорох ее юбок сквозь редкие шумы ночного города и музыку, доносящуюся из залы, различает ли ее тихую поступь по мрамору балкона, но Сергей не обернулся к ней даже, когда она приблизилась к нему на расстояние вытянутой руки. Только плечи и спина напряглись, она видела это довольно ясно.
447
И думать не смей! (фр.)