Александр Блок

Футуристы, устремившись в будущее, порой просто пропускали, промахивали настоящее. В 1915 году Маяковский назвал свою поэму (пожалуй, лучшее свое произведение) — «Тринадцатый апостол» (по цензурным причинам она была переименована в «Облако в штанах»). Название дерзкое, гиперболичное, но слишком эгоцентричное. Маяковский — поэт, стремящийся переделать мир, не разобравшись в его вечных, незыблемых законах, в той философской цикличности исторического бытия, которая символизируется числом «12». Блок как бы отстает на шаг назад от современника-экстремиста, а в итоге опережает его, подключившись к ритму вечности.

«Двенадцать» — произведение и символистское, и авангардное. В высшей степени многозначное и притом предельно динамичное. В этом смысле оно уникально и неповторимо. И уникальность эта — прежде всего эстетическая. Перед нами эталон художественного совершенства, наглядная модель литературы как таковой.

Литература, по определению Юрия Тынянова, — это «динамическая речевая конструкция». Динамика «Двенадцати» властно задана уже первыми двумя стихами с их резким графическим контрастом:

После третьей строки двустопный плясовой хорей сменяется протяжным анапестом:

Какая-либо монотонность исключена. И далее — непрерывно варьируются ритмы, чередуются жанры (частушка, городской романс, марш), речевые манеры. Никаких простоев, непрерывное движение. И нацеленность на финал. В поэме двенадцать главок. Конец каждой — промежуточный финиш – и всегда на подъеме интонации. Заметим: десять главок – с первой по третью и с пятой по одиннадцатую венчаются восклицательным знаком. Только четвертая завершается многоточием: «Ах ты, Катя, моя Катя, / Толстоморденькая…», но длинное слово, заполнившее целую строку, невозможно произнести без дополнительного ударения: «ТолстомОрденькаЯ», без повышения голоса на последнем слоге.

И начинается каждая главка с энергичного приступа, со смены плана. Поэма вообще кинематографична, причем некоторые главы содержат по несколько «кадров». А вот кадр финальный:

Этот аккорд из девяти строк подготовлен всем движением слова и стиха в поэме, что точно охарактеризовано Юрием Тыняновым: «…Последняя строфа высоким лирическим строем замыкает частушечные, намеренно площадные формы. В ней не только высший пункт стихотворения — в ней весь эмоциональный план его, и, таким образом, самое произведение является как бы вариациями, колебаниями, уклонениями от темы конца».

Сказано преднамеренно сухо, речь идет только о качестве конструкции, но как важно это качество и как трудно достигнуть эффекта, здесь описанного! Кстати, «уклонение от темы конца» ощутимо и в самой финальной строфе, в ее рифмовке AbAccDDbb (прописными буквами обозначаем женские окончания, строчными — мужские): между рифмующимися строками второй, восьмой и девятой — целых пять строк! Перед артистом, читающим поэму вслух, стоит труднейшая техническая задача: надо вытянуть голосом восемь строк подряд — так, чтобы слышалась рифма «пес» — «роз» — «Христос». Только тогда последнее слово поэта прозвучит в полную силу.

«Двенадцать» — самодостаточное и живое явление искусства, оно ценно прежде всего своей эстетической энергетикой. А все, из чего художественная гармония складывается, — есть материал. В том числе революция. В том числе Христос. Смысл — только в целом.

Пытаться сегодня истолковывать «Двенадцать» — равно что еще раз объяснять улыбку Джоконды или суть «Черного квадрата» Малевича. Столько уже существует интерпретаций.

Воспевание революции? Как в 1918 году критик-большевик Осинский напишет статью «Интеллигентский гимн октябрьской революции», так эту песню будет тянуть советское литературоведение семьдесят с лишком лет. Двустишие «Революцьонный держите шаг, / Неугомонный не дремлет враг!» упорно вырывалось из контекста, а Христос при помощи несложных идеологических уверток объявлялся «первым революционером» и «социалистом».

Такая же трактовка, но уже с осуждением Блока, звучала и с «другого берега»: «Он, написав “Двенадцать”, вторично распял Христа и еще раз расстрелял государя». Такую фразу, по словам Георгия Иванова, произнес в 1921 году Николай Гумилёв. Г. Иванов известен как мемуарист-фантазер, мог и присочинить. Хотя такое понимание «Двенадцати» разделяли в ту пору очень многие, так что процитированную фразу можно считать своего рода литературно-критическим обобщением.

А иные видели в «Двенадцати» осуждение революции. Так, изощренному уху Федора Шаляпина в строке «Революцьонный держите шаг…» слышалась «сухая, механическая поступь либеральной жандармерии». Кстати, сама фонетическая трансформация слова «революционный» в «революцьонный», произнесение двух гласных как одного (у филологов такой прием раньше назывался «синереза») — это не только подгонка под маршево-барабанный дактилохореический ритм, но и знак отчужденности. Знак того, что здесь не авторский голос, а голос «революцьонной» толпы. Возможности «антиреволюционного» прочтения поэмы в СССР были стеснены, но такое прочтение существовало в неофициальной культуре и находило выход в эмигрантской печати: красноречивый пример — книга Анатолия Якобсона «Конец трагедии» (1973).

Дочитав «Двенадцать» до конца, всякий думающий человек пытается объяснить себе, что значит ее финал. Или хотя бы задается таким вопросом. Как, например, В. И. Ленин, который, по свидетельству В. В. Шульгина, вопрошал: «“В белом венчике из роз впереди Исус Христос”. Вы понимаете? Объясните. — И, не дав мне сказать, понимаю ли я, кончил: — Не понимаю».

Объяснений на этот счет предложено с тех пор множество. Одни говорили: Христос во главе красногвардейского дозора — кощунство. Другие: тот, кого Блок принял за Христа, — на самом деле Антихрист. Третьи: да это сам поэт принял на себя грехи революции и первым идет на Голгофу (к такому пониманию со временем пришел, например, Михаил Пришвин).

А что если так повернуть: Христос не заодно с красногвардейцами? Он идет далеко впереди, а они его вот-вот начнут преследовать и распинать. И такое парадоксальное истолкование уже имеется. Первым его высказал Максимилиан Волошин.

Мы привели только основные истолкования «Двенадцати» Их во много раз больше: столько нюансов, культурных подтекстов, семантических и стилистических поворотов! Всякий трактующий «Двенадцать» поневоле становится и художником, и политическим публицистом, и религиозно-философским мыслителем. И это обусловлено самой природой поэмы, ее неисчерпаемой многозначностью. Ни одно из истолкований не лишено резона и смысла, каждое имеет право на существование.

Писатель-филолог Умберто Эко предложил емкую и точную формулу: художественное произведение есть «генератор интерпретаций». С этой точки зрения «Двенадцать» — мощный генератор, непрерывно работающий больше девяноста лет. Диспут о смысле поэмы не завершен по сей день. Творческое осмысление поэмы продолжается. И к нему, надо полагать, еще присоединятся новые и свежие читательские силы. Но вернемся, однако, в 1918 год.

История создания поэмы находится в отчетливом противоречии с некоторыми широко расцитированными высказываниями самого автора о роли и месте образа Христа в ее финале.