Иприт

— Я сам химик… Я могу принести пользу…

— К сожалению, я не могу вести с вами разговоров по химии, так как по профессии я инструктор и режиссер местных пролеткультов. Могу добавить лишь следующее, что ваше пребывание здесь используется для инсценировки массовой картины «Гибель капитала». Очень рады, что вы оказались мужчиной, хотя и находились в платье, очевидно, женского пола. Или, возможно, у вас теперь такова мода…

Ганса сытно накормили, причем гладкий человек упрашивал его в еде не считаться. Он, по-видимому, рассчитывал на Гансе улучшить свою театральную карьеру.

Затем Ганса отвели в клуб. Здесь его ждала громадная стеклянная клетка, и над ней была надпись такого вида, какие бывают в аптеках над банками с лекарством. По-русски и почему-то по-латыни (надо полагать, все от усердия гладкого человека) значилось «империалист».

Латынь больше всего обидела Ганса, и тут-то он решил окончательно, что его в день инсценировки сожгут.

Большая очередь любопытных проходила мимо него, обмениваясь мнениями.

— Человек как человек!..

— Разве что волоса неумерного…

— Это от гордости, мол, не умру!!!

— Видно, империалист!!!

Наконец Ганса утомили настойчивые взгляды, и он слегка задремал.

Проснулся он поздно ночью от какого-то кошмара. Широкое окно бросало большой лунный свет на пустую залу. И Гансу показалось, что он как муха, попавшая между двумя рамами.

Ганс заплакал. Плач его все увеличивался и увеличивался. Судите сами: без суда и следствия, даже не поинтересовавшись годами, хотят, как муху, посадить на иголку и сжечь. Он же знает, читал, как при неимении живых империалистов в Петербурге и Москве жгли чучела.

Плач его становился похожим на вой, а как только приблизился к этому звериному способу выражать отчаяние, тело Ганса приобрело желание раскачиваться. Так, воя и покачиваясь, где-нибудь в ледниковой пещере отчаивался троглодит.

Покачивания эти стали ритмическими.

И вдруг Ганс заметил, что банка в такт его покачиваниям начинает зыбиться. И он вспомнил, что профессор Шиферштейн утверждает: ритмическими покачиваниями один человек может свалить скалу. Тогда Ганс завернулся в одеяло и начал ритмически качаться. Все кругом спало. Одна луна заливала своим светом огромную залу клуба. Громадная стеклянная клетка медленно заколыхалась. Медленно колыхался в ней человек.

И внезапно клетка стала на ребро, качнулась, словно вздыхая, последний раз — и гулкий звон потряс здание. Из-под обломков стекла выскочил маленький человечек. От сотрясения лопнули в зале стекла, и холодный морозный воздух пронесся по красным флагам. Рядом по коридору через все здание гудел широкий приводной ремень. Завод работал в три смены. Уже вдали слышались голоса. Ганс лег на ремень, и он переметнул его в машинное отделение. По всем зданиям клуба слышались поиски преследователей. Ганс забился между вагонеток с гарью. Затем он перелез в вагонетку и зарылся глубоко в гарь. Жирный запах масла и угля, как веревкой, перехватил его шею. А слезы имели вкус соды. Тяжелая наша жизнь на этом свете, до чего тяжелая!

Гукнул маленький электрический паровозик, и вагонетки дрогнули и покатились. Вагонетки опрокидывали в глубокий овраг. Ганс, охватив голову руками, катился впереди, подпрыгивая на мягкой глине. Возчики меланхолически глядели ему вслед:

— Ишь какая тяжелая глыбища!..

— Да, прет, — лениво ответил другой, — сказывают, из бочки червь-то утек.

— Утек!

— Утек. Закурим, что ли?

— А почему не закурить!..

ГЛАВА 31

В этой главе рассказывается о том, как живет в Фрейбурге профессор Шульц, и о том, КАК ПОСЕТИЛ ЕГО ХОЛЬТЕН. В конце главы мы восхищаемся добрым сердцем почтенного профессора

— Вы опять сидели все время на одной стороне дивана, профессор?.. — произнесла женщина, внося в комнату поднос с кофейником, ломтиками белого хлеба и мармеладом…

— Я думаю, Луиза, — ответил старик.

— Думать можно, сидя на каждом конце по очереди: пружины будут снашиваться меньше.

— Меньше, — рассеянно согласился профессор.

В это время раздался звонок.

— Посмотри, кто там, — сказал профессор…

Через минуту старуха вернулась.

— Вас спрашивает какой-то негр, — доложила она.

Но негр вошел сам, не дожидаясь доклада.

— Хольтен! — радостно воскликнул Шульц.

— Здравствуйте, господин профессор, — ответил Хольтен, подавая письмо.

— От Монда? Верните ему это письмо. Я не друг ему. Я не хочу работать с вором сна и чужих идей! Я не хочу больше ни войны, ни даже победы. Даже для Германии!

— Что вы, профессор! — вскричала Луиза.

— Луиза, иди и потуши газовую плиту, — сказал, улыбаясь, профессор. — А вам, Хольтен, я рад… Я люблю вас за Роберта. Есть ли вести о нем?

— Никаких, профессор.

— А я уверен, что он жив. Мне кажется, что он в СССР. Но будем пить кофе… Он не крепкий и не испортит вам сна. Но ведь вам привита бессонница… Бессонница. Это безумие со стороны Монда пускать в дело еще так мало разработанное открытие… Хотите, я займусь вами и верну вам сон.

— Спасибо, профессор, меня мучит не отсутствие сна: я теряю друга и смысл жизни.

— Роберта?

— Нет, Рокамболя… Он в тюрьме… Бедный медведь!

— Медведь?! Да, да! Но почему вас огорчает так судьба этого зверя?

— Ах, профессор, вы не знаете Рокамболя. Это верный и честный друг. Он брошен в тюрьме, и этот Словохотов оставил его одного. Вы знаете, профессор, полиция уверена, что Рокамболь — переодетый большевик, и требует от него, чтобы он разгримировался, а он, бедный, только рычит. Они убьют его… — И слезы негра закапали во вчерашний кофе.

— Можно ли здесь помочь деньгами, Хольтен? — спросил Шульц.

— Может быть, можно, но очень большими…

— Подождите. — Шульц встал, запер дверь, идущую в прихожую, на ключ и ушел в соседнюю комнату.

Вскоре профессор появился, идя задом и таща за собой какой-то старый, заплесневевший чемодан, обвязанный веревкой.

— Как вы думаете, Хольтен, — сказал он, смеясь и высыпая к ногам негра груду золотых слитков, — этого хватит на выкуп вашего Рокамболя?

ГЛАВА 32

О ДОСТОЙНОМ СЛУГЕ и ГОСПОЖАХ его, обитающих, подобно летучим мышам, в расщелинах

Высоко над головой в кустарниках спряталось солнце.

Несколько солдат, лениво устанавливавших зенитную батарею на вершине холма, громко зевнули на весь овраг и тоже ушли.

Запахло сыростью и влажным каменным углем.

Вдруг большая грязная куча зашевелилась, и в слабом сумраке вырисовалась человеческая фигура. Оглядываясь и заметно дрожа (кустарники, к которым прижималась фигура, перенимали ее дрожь), человек пополз по оврагу. Он, видимо, не знал пути и не умел в темноте находить тропинок. Он часто скользил, падал со стонами или вдруг бежал точно в бреду, спотыкаясь, через кустарники. Густая изморозь осеннего вечера пронизывала его насквозь.

Внезапно слабый колокольный звон достиг его уха.

Неужели действительно колокол в этой окаянной стране, где людей, как насекомых, садят в банки с ярлыком: «империалист»?

Да, колокол слышен явственно!

Тогда Ганс, сотворив молитву великому богу Реку, напрягая последние силы, полез вверх по стене оврага.

Колокольный звон чуть слышно, как летучая мышь, скользил над его головой.

Руки его уперлись в полурассыпавшуюся кирпичную стену. Кирпичи с грохотом катились из-под него, и Гансу казалось, что каждый кирпич облит его потом.

Но тишину по-прежнему нарушал лишь слабый колокол.

Но, возможно, здесь не только храм великому Реку, а пустыня, и на засохший ствол красные подвесили ненужный им, подвернувшийся старенький колокол?

Нет! Ведь кирпичная стена указывает на культуру.

Но она разрушена.

А если змеи?

Его ободрил чуть заметный огонек между деревьями.