Иван Болотников

«Хорошо-то как, господи!» – хмелели без вина казаки, вдыхая чистый, ни с чем не сравнимый, степной пьянящий воздух. И все тут забылось: и каждодневные тревоги, и лютые сечи, и горькие утраты содругов, и незарубце-вавшиеся раны…

Вырвалась песня – звонкая, протяжная, раздольная; песню разом подхватили, и полетел над Полем казачий сказ о добром молодце да богатырских подвигах. Смолкли тут птицы, стихли буйные травы, застыл медвяный воздух, внимая удалому напеву. Пел Болотников, пел Васюта, пели Нечайка и Нагиба, пела степь. А мимо повольни-цы проплывали затаившиеся холмы и курганы с навеки заснувшими серыми каменными бабами.

Неделю ехали казаки по Дикому Полю; миновали Раз-дорский шлях и повернули на Самарскую Луку.

– Волга там подковой изгибается, – гутарил казакам бывалый дед Гаруня. – А середь подковы той – горы, утесы, пещеры да леса непролазные. Ни боярам, ни стрельцам не достать.

О Самарской Луке Болотников давно уже был наслышан. Место лихой повольницы и беглого люда, место удалых набегов на купеческие караваны. Туда-то и поспешал он со своими казаками.

Вскоре выехали к Медведице. Солнце клонилось к закату, кони и казаки притомились. Болотников указал рукой на сосновый лесок.

– Здесь и ночлегу быть.

Расседлали коней и принялись разводить костры. Васюта прошелся вдоль Медведицы и, повеселев, вернулся к Болотникову.

– Хошь ли ухи, батько? Рыба тут сама в казанок просится.

– Ты сначала налови.

– И наловлю, батько!

Васюта побежал к чувалу, в котором возили небольшой походный невод, окликнул казаков.

– Добудем рыбки, станишники!

Болотников оглядел место стоянки и повелел выставить караулы. Дикое Поле беспечности не любит. Чуть оплошал – и пропадай, удалая головушка: редкое лето не швыряли по степи ногаи да крымчаки. А те малыми стаями не шастали.

Еще не успели казаки с неводом в реку залезть, как из-за леска прискакал дозорный Деня.

– Мужик пашет, батько!

– Что?! – Болотников опешил.

– Мужик, грю, степь пашет.

Болотников немало тому подивился, да и казаки от такой неслыханной вести обескураженно застыли. В конто веки Дикое Поле пахали!

– Не померещилось, Деня?

– Да ты что, батько? Сам глянь.

Иван поехал вслед за дозорным. Выбравшись из леска, остановился. Не соврал Деня. Вдоль Медведицы ражий крутоплечий мужик вспарывал сохой целину. Он не видел казаков и, старательно налегая на поручни, громко покрикивал на лошадь, которую вела под уздцы плотная дородная баба в пестрядинном сарафане.

– Ах ты, сыромятная душа. В плети его, атаман! – загорячился Степан Нетяга.

– Погодь, друже, – придерживая Степана, тихо молвил Болотников. – Погодь, донцы.

И тут все увидели, как изменилось суровое лицо атамана, как разгладилась жесткая упрямая складка над переносицей.

«Благодать-то какая!» – просветленно подумалось Болотникову. Оратай размеренно наваливался на соху, которая слегка подпрыгивала в его руках. Черный, жирный, лоснящийся пласт покорно ложился вправо от древней деревянной косули. От свежей борозды, от срезанных на-ральником диких зеленых трав дурманяще пахло.

«Благодать-то какая, господи!» – с благостным выражением на лице повторил про себя Иван и снял шапку. И тут припомнились ему свои первые борозды, строгий хлебопашец-отец на страдной ниве, односельчане-мужики с литовками в яровом жите…

– Что замешкал, батько? – вопросил Нагиба.

– Поехали, – будто очнувшись от сна, коротко бросил Болотников и тронул коня.

Первой увидела казаков баба. Она испуганно ойкнула и что-то поспешно молвила мужику. Тот опустил поручни, разогнул спину и хмуро повернулся к повольнице.

– Кто таков? – спокойно, не повышая голоса, спросил мужика Болотников.

Оратай неторопливо обвел невеселыми глазами казаков и неохотно буркнул:

– Митяйка, сын Антипов.

– Беглый, поди?

Мужик еще пуще нахохлился.

«Откель эти казаки? – обеспокоенно раздумывал оратай. – С Дону аль служилые из городов по прибору? Коль служилые – беды не избыть. Плетками излупцуют, веревками повяжут – и к боярину. А там новые плети, боярин-то лют, усмерть забьет».

– Да ты нас не пужайся, к боярину не вернем, – словно подслушав мужичьи мысли, произнес Болотников.

– А сами-то откель? – диковато насупясь, вопросил пахарь.

– С донского понизовья.

– А не врешь?.. А ну побожись.

Иван перекрестился. Мужик малость оттаял.

– Не таись, друже. Сами-когда-то в бегах были. Я вот на князя Телятевского ниву пахал, а есаул мой Нагиба – на нижегородского боярина, – умиротворенно, располагая к себе мужика, молвил Болотников.

– А я на Василия Шуйского, – тяжко вздохнув, признался оратай.

– Ведаю сего князя. На Руси его никто добром не поминает. Пакостлив, корыстен и коварен. Мужиков самолично кнутом стегает. И темниц у него поболе всех, – помрачнев, высказал Болотников.

– Воистину, милок, – кивнул мужик. – Боярщина у Шуйского злолютая. Из нашей деревеньки, почитай, все убегли. Невмоготу стало. Тиуны да приказчики у князя свирепые, три шкуры дерут.

– Где ж остальные?

– К вам на Дон убегли.

– А сам чего ж?

– Тут порешил осесть.

– Чего ж так?

– Землица тут добрая. – Мужик наклонился и отломил от пласта жирный темный ком. Помял пальцами. – Вишь, какая землица. Такая и без назему станет родить. Знатный хлебушек вырастет. – Голос мужика потеплел, нахмурь сошла с лица.

– Да ты рази не слышал, сыромятная душа, что пахать степь никому не дозволено? – подступил к мужику Нетяга.

– Слышал, – вновь тяжко вздохнул оратай. – Но как же мужику без землицы? Она, матушка, и поилец и кормилец. Испокон веков так. Сам господь повелел от земли кормиться.

– Это на Руси так богом указано. А тут Дикое Поле, казачья сторона, и пахать здесь мужику не велено. Уходи подобру-поздорову! – сердито молвил Нетяга.

– А коль не сойду? – глаза Митяя отчаянно сверкнули, знать, мужик был не из пугливых.

Казаки загудели:

– Силом выпроводим! Чтоб духу не было!

– Дикое Поле не пашут!

Казаки не зря огневались: веками степь лежала нетронутой, веками не ведала крестьянской сохи. Тут только волю дай: один вспашет, за ним другой потянется, вотчинники на хлеб нахлынут – и начнется в казачьем краю новая боярщина. Нет, не бывать в степи оратаю!

– Утопим соху, братцы! – прокричал Нагиба.

– Утопим!

Казаки принялись было отвязывать соху, но Болотников не дозволил:

– Погодь, донцы… А ты, Митяй Антипов, меня послушай. Противу казаков тебе не устоять. То наша земля, и распахивать ее никому не дадим. Так что выбирай – либо к нам приставай, либо ступай в Верховье. Там тебе и соха сгодится. Чуешь, Митяй?

– Чую, – угрюмо проронил мужик и принялся выпрягать лошадь.

– Так с нами пойдешь али как?

– Не, милок, с вами не пойду. Плохой из меня казак.

– А куда?

– Землицу пойду искать. Авось где и осяду.

– Ну, как знаешь. Бог тебе судья, – молвил Болотников и махнул рукой. – Поехали, донцы!

Казаки поскакали к становищу, а Митяй понуро повел лошадь к перелеску.

Не спалось атаману. Страдник Митяй запал в душу. Крепкий мужик!.. Казачья жизнь его не прельщает. А чего бы лучше? На Руси горя хватил через край, так хоть тут поживи вольно, без тиуна да боярина, без господской плети. Так нет, вновь за соху! Крепко же присушила мужика земля-матушка! Выходит, воля-то без нивы не великая радость.

И от этой неожиданной мысли Ивану стало жарко. Ужель мужик счастливей казака?!

Дрогнуло сердце в смутной тревоге, что-то потяжелело и запуталось в душе, и от этой сумятицы стало еще беспокойней.

«Нива!.. Мужичья нива… Политая потом и кровью страдная нива. Но почему ж так тянет к тебе? Почему хочется взяться за соху? Ведь нет тяжелей и горше мужичьей работы».

Но он так и не нашел ответа. Поднялся и оглядел спящее войско. Казаки лежали на траве, укрывшись зипунами и подложив под головы седла. А вокруг всего стана не спеша прохаживались дозорные. В полуверстве же от войска маячили в лунном свете конные караулы.