Иван Болотников

По станице духовито пахло ухой. Казаки подходили к котлам, крякали, нетерпеливо поглядывали на Васюту.

Но тот не спешил, стоял у котла с деревянной ложкой, деловито, со смаком пробовал душистый отвар, томил ка-казов.

– Пора! – молвил наконец. – Кличьте станичного.

Деня побежал за Болотниковым, а все другие с мисками и баклажками тесно огрудили котлы.

Явился атаман. Ему первому поднесли дымящуюся миску с ложкой.

– Сними пробу, батько.

Казаки притихли, застыл Васюта: ежели уха атаману не понравится, не верховодить больше Шестаку у рыбацкого котла. Таков казачий обычай.

Болотников хлебнул ложку, другую, выглянул из-под густых кудрей на Васюту, скривил губы.

Васюта весь поджался. Все! Сейчас атаман швырнет ложку оземь, и станица поднимет его на смех.

– Знатно сварил, дьявол!

Васюта распялил рот в ухмылке, а по станице полетели одобрительные возгласы:

– С ухой, батько!

– Наливай, Васька!

И загулял черпак по котлам!

– Быть те атаманом!

Мигом заполнили миски, достали баклажки с горилкой. Болотников поднялся на бочонок, сверкнула на солнце золотая серьга в левом ухе. Зажав в руке чарку, тихо молвил: – Вначале содругов своих помянем… Славные были казаки.

Донцы встали, посуровели смуглые, иссеченные шрамами лица. А Болотников продолжал:

– Они погибли в ратном поединке и теперь спят под курганом. Но пусть знают наши содруги верные, что казачьи сабли еще не раз погуляют по татарским шеям. Не ходить поганым по Дикому Полю!

– Не ходить, батько! – дружно прокричали донцы.

– Не сломить поганым казачьей воли!

– Не сломить, батько!

Казаки зашумели, замахали обнаженными саблями; что-то могучее и грозное было в их гневных и зычных выкриках.

Переждав, когда смолкнет станица, Болотников вновь поднял чарку.

– Помянем, донцы!

Болотников осушил до дна оловянную чару и спрыгнул с бочонка. Казаки тотчас хлебнули из баклажек и дружно налегли на уху.

В Родниковской станице обитало триста донцов. Домовитые казаки жили в куренях, а большинство ютилось в шалашах и землянках, не имея ни кола, ни двора. То была голытьба, самая что ни на есть воинственная и дерзкая вольница, готовая по первому зову атамана пойти хоть на край света, хоть к черту в пекло. Из голытьбы верстались дозоры и разъезды, из голытьбы подбирались казачьи сотни для степных набегов.

Прибыл из своего шалаша проспавшийся дед Гаруня. В походы он давно не ходил, однако донцы почитали его за прежние заслуги – и не только в Диком Поле, но и в Сечи, где запорожец провел не один десяток лет. Иван Гаруня был одним из тех казаков, чья острая сабля гуляла и по татарам, и по ногаям 178 , и по турецким янычарам 179 . Много видел за свою долгую жизнь старый казак. Не раз бывал он и станичным атаманом.

Казаки потеснились, усадили Гаруню подле Болотникова. Иван Демьяныч скинул с головы трухменку, повел по лицам донцов приунывшими очами.

– Сухо в баклажке, дети.

Гаруне протянули сразу несколько баклажек.

– Плесни в душу грешную.

Гаруня отпил полбаклажки и вмиг повеселел, молодцевато крутнув длинный серебряный ус.

– Знатная горилка, хлопцы.

Достал из штанов кисет и короткую черную деревянную трубку с медными насечками, насыпал в нее табаку, раскурил от уголька.

В станице «богомерзкое зелье» курили многие: наловчились от запорожцев, которых немало перебывало на Дону. Вот и сейчас тут и там потянулись над лохматыми головами повольников едкие сизые дымки.

Устим Секира, сидевший обок с Мироном Нагибой, молвил с подковыркой:

– Ну что, есаул, добра ли горилка?

Мирон поперхнулся: вечно сунется этот чертов казак!

Недавно Нагиба дюже провинился. В пролетье набежала на Родниковский городок малая татарская рать в триста сабель. Станица приняла бой, который длился от утренней зари до вечера. Удало рубился Мирон Нагиба, более десятка татар развалил своей саблей. Ночью же, вопреки приказу атамана, завалился в курень и осушил с устали полведра горилки. А чуть свет вновь набежали татары, но Мирон Нагиба, возглавлявший сотню донцов, на бой не явился. Лишившись атамана, повольники потеряли многих казаков и с превеликим трудом оттеснили ордынцев в степь. Мирона Нагибу нашли спящим в курене. Круг огневался и порешил: лишить Мирона чарки до следующего набега. А набега не было три месяца. Казаки мирно ловили рыбу, выбирались в степи на оленей и вепрей и каждый божий день попивали горилку. Мирон удрученно поглядывал на захмелевших станичников и, сглатывая слюну, уходил со смертной тоски далеко в степь, дабы не слышать веселых песен донцов. Таем же он выпить не мог: на Дону в одиночку не пьют, да и учуять могли, винный запах въедлив, его ни чертом, ни дьяволом из нутра не выбьешь. Учуют – и прощай тихий Дон. Тех, кто рушил повеленье круга, сурово наказывали. Могли из станицы выгнать, да так, что нигде тебя больше в казаки не примут. А могло быть и того хуже: в куль – и в воду. Вот и терпел казак до самого Ивана Купалы, покуда на Родниковскую станицу вновь нб напали ордынцы. Тогда сабля его была самой ярой.

Круг сказал:

– Лихо бился Нагиба. Допустить к чаре.

Теперь Мирон Нагиба весело сидел у котла и блаженно потягивал из баклажки.

Но чем больше хлебали донцы ухи, тем все меньше оставалось горилки в баклажках.

Устим Секира, глянув в пустую чару, пощипал смоляные усы, малость покумекал и, прищурив глаза, обратился к Болотникову:

– Дозволь слово молвить, атаман?

– Молви, Секира.

Казак поднялся на бочонок, скинул с плеч зипун, а затем сбросил с себя и рубаху. Ухватился руками за голый пуп, скорчился, страдальчески закатил глаза.

– Аль приспичило, Секира? – загоготал Емоха.

– Приспичило, братцы. Ой, пузу мому тошно!

– Никак рожать собрался.

– Хуже, братцы. Черт в пузе завелся. Мучает, окаянный!

– Так избавься, Секира!

– Пытал, братцы. Сидит!.. А ну послухай, Бобыль. Нечайка подошел, приложил ухо к животу.

– Сидит, донцы!

– Во! Чуете, братцы. Каково мне, вольному казаку, черта терпеть! Ой, тошно, станишники! – пуще прежнего заорал Секира.

К нему подошел Емоха, ткнул в пуп рукоять сабли.

– Дай вызволю.

– Не! Черт сабли не боится.

– А чего ж он боится?

Секира картинно подбоченился, крикнул задорно:

– А ну скажи, скажи, казаки, чего нечистый боится?

– Горилки, – изрек вдруг дотоле молчавший Гаруня.

– Горилки!.. Горилки! – громогласно понеслось по станице.

Секира молитвенно воздел руки к небу.

– И до чего ж разумное войско у тебя, господи! Спрыгнул с бочонка и ступил к Болотникову.

– Горилки треба, батько. Иначе не выбить черта. Дозволь из погребка бочонок выкатить. Дозволь на христово дело.

– Так в погребе же последний.

– Ведаю, батько. Но ужель казаку с чертом ходить? Секира пал на колени, сотворил скорбную рожу.

– Избавь от нечистого, батько!

Болотников рассмеялся, обратился к кругу:

– Мучается казак, донцы. Избавить ли его от сатаны?

– Избавить, батько! – рявкнуло воинство.

– Кати бочку, Секира! – махнул рукой атаман.

До перетемок гуляли казаки: плясали, боролись, горланили песни… А по мглистой степи разъезжали сторожевые дозоры, оберегая станицы от басурманских набегов.

Глава 3 РАЗДОРЫ

Пленный татарин так ничего толмачу и не поведал. Не испугала его и сабля Емохи, когда тот захотел отрубить ордынцу голову. Закричал, забрызгал слюной.

– Что он лопочет? – спросил Болотников.

– Лается, атаман. Называет нас презренными шакалами и шелудивыми собаками, – пояснил толмач.

– Дерзок ордынец.

Емоха вновь подступил к татарину с саблей.

– Не пора ли к аллаху отправить, батько?

– Аллах подождет, Емоха, – остановил его Болотников. – Нам татарский умысел надобен. Неспроста юртджи в Поле лезли.

178

Н о г а и – поволжские татары.

179

Янычары – турецкие пехотинцы.