Мандарины

— Независимо от того, скажет Дюбрей «да» или «нет», мы вынесем вопрос на обсуждение всего состава комитета, мнению которого подчинимся, — сухо ответил Анри.

— Комитет последует за Дюбреем.

— Значит, и я сделаю то же самое. Впрочем, я не понимаю, почему мы теряем время, не узнав его ответа.

— Потому что ответ его слишком предсказуем, — заметил Самазелль.

— Чтобы уклониться, он использует в качестве предлога референдум и выборы.

— Я попытаюсь убедить его; но отмежевываться от СРЛ не стану, — заявил Анри.

— Да существует ли еще СРЛ? Вот уже три месяца как движение пребывает в спячке, — сказал Самазелль.

— За три месяца СРЛ ничего не сделало, чтобы остановить наступление коммунистов, — добавил Скрясин. — На протяжении трех месяцев коммунистическая пресса не подвергает нападкам Дюбрея. Для этого есть основательная причина, которая проливает совершенно новый свет на сложившуюся ситуацию. — Скрясин сделал театральную паузу. — В конце июня Дюбрей вступил в компартию.

— Да будет вам! — возмутился Анри.

— У меня есть доказательства, — возразил Скрясин.

— Какие доказательства?

— Люди видели его удостоверение и карточку, — с довольной улыбкой заявил Скрясин. — После сорок четвертого года в партии появилось много ребят, которые, по сути, не больше сталинисты, чем ты или я, просто они искали способа реабилитировать себя; я знаю не одного такого, и в узком кругу они любят поговорить. Дюбрей давно вызывает у меня подозрение; я задал вопросы, и мне на них ответили.

— Твои осведомители ошиблись или солгали, — сказал Анри. — Если бы Дюбрей решил вступить в компартию, он для начала покинул бы СРЛ, объяснив почему.

— Он всегда стремился к тому, чтобы СРЛ не стало партией, — возразил Самазелль. — В принципе коммунист может состоять в каком-то движении. И наоборот: член движения может полагать, что имеет право вступить в компартию.

— Так или иначе, но он предупредил бы, — сказал Анри. — Компартия не в подполье.

— Ты их не знаешь! — возразил Скрясин. — Компартия заинтересована в том, чтобы некоторые из ее членов слыли независимыми. И вот доказательство: если бы я не открыл тебе глаза, ты попал бы в ловушку.

— Я тебе не верю, — сказал Анри.

— Я могу свести тебя с одним из моих информаторов, — предложил Скрясин и протянул руку к телефону.

— Я спрошу об этом самого Дюбрея, и только его одного, — ответил Анри.

— И ты воображаешь, что он честно ответит? Ты или наивен, или у тебя есть причины уклоняться от истины, — заметил Скрясин.

— Полагаю, этот новый факт коренным образом изменит наши отношения с СРЛ, — сказал Самазелль.

— Это вовсе не факт, — возразил Анри.

— Зачем Дюбрею прибегать к такому маневру? — спросил Люк.

— Затем, что его просит об этом компартия, к тому же он честолюбив, — ответил Скрясин.

— Возможно, он по-стариковски считает, что счастье человечества в руках Сталина, — сказал Самазелль.

— Робер — старая лиса, он полагает, что коммунисты выиграли и лучше перейти на их сторону, — добавил Скрясин. — В каком-то смысле он прав; надо желать стать мучеником, чтобы занимать критическую позицию и ничего не делать для того, чтобы помешать им прийти к власти: когда они придут, ты увидишь, во что обойдется такая непоследовательность.

— Личные соображения меня не трогают, — ответил Анри.

— А трудовые лагеря — они тебя трогают или нет? — спросил Ламбер.

— Разве я отказывался говорить о них? Я только сказал, что сделаю это по согласованию с Дюбреем, вот и все; это мое последнее слово. Дальнейший спор совершенно бесполезен. В течение двух-трех дней мы посоветуемся с комитетом и сообщим тебе его ответ, — сказал Анри, обращаясь к Скрясину.

— Руководство «Эспуар», возможно, даст иной ответ, — сказал, вставая, Самазелль.

— Поживем — увидим.

Они направились к двери, но Ламбер остался стоять у письменного стола Анри.

— Тебе следовало согласиться на встречу с информатором Скрясина, — молвил он. — Дюбрей твой друг, но он и главный руководитель движения; под предлогом того, что ты доверяешь ему, ты обманываешь тех, кто поверил тебе.

— Но вся эта история полнейший вздор! — сказал Анри.

По правде говоря, он не был так уж уверен в своих словах. Если Дюбрей решил в конечном счете вступить в компартию, то не стал бы советоваться с Анри. Он шел своим путем, не советуясь ни с кем, ни о ком не заботясь, насчет этого Анри не строил себе иллюзий. Припертый к стенке, он, возможно, не захочет лгать; но его пока еще ни о чем не спрашивали, а совесть его, безусловно, удовольствуется мысленной оговоркой.

— Ты поддашься на его софизмы, — с грустью сказал Ламбер. — Что касается меня, то я считаю, что не раскрыть в подобном случае истину, причем полностью и незамедлительно, — это преступление. В июне я предупредил тебя: если ты не опубликуешь эти тексты, я продам свои акции, и вы распорядитесь ими по своему усмотрению. Я вошел в правление газеты с надеждой, что ты вскоре прекратишь всякое сотрудничество с компартией. Если же нет, то мне остается только уйти.

— Я никогда не сотрудничал с компартией.

— Я называю это сотрудничеством. Если бы речь шла об Испании, Греции, Палестине, Индокитае, ты в первый же день отказался бы молчать. Пойми же наконец! Человека вырывают из семьи, из жизни без малейшего намека на суд; его бросают на каторгу, заставляют работать из последних сил, держат впроголодь, а если он заболеет, то попросту до смерти морят голодом. Ты с этим согласен? Все люди — рабочие, руководители, — все они знают, что это может случиться с каждым в любую минуту, и живут с таким страхом, нависшим над их головой! Ты с этим согласен? — повторил Ламбер.

— Конечно нет! — ответил Анри.

— Тогда торопись выступить против. Во время оккупации ты не слишком нежничал с теми, кто не выступал против!

— Я выступлю, это решено, — нетерпеливо отвечал Анри.

— Ты сказал, что последуешь за Дюбреем, — возразил Ламбер. — А Дюбрей воспротивится этой кампании.

— Ошибаешься, — сказал Анри. — Он не воспротивится.

— Предположим, что я не ошибаюсь?

— Ах! Надо, чтобы я сначала поговорил с ним, а там посмотрим, — сказал Анри.

— Да, посмотрим! — отвечал Ламбер, направляясь к двери.

Анри слушал, как стихает в коридоре шум его шагов: ему казалось, что это его собственная юность только что взывала к нему; если бы он видел их глазами своих двадцати лет, эти миллионы рабов, опутанных колючей проволокой, он не молчал бы ни секунды. И Ламбер отчетливо понял: он колеблется. Почему? Ему претило выглядеть врагом в глазах коммунистов; а если смотреть глубже, то ему хотелось бы не признаваться самому себе, что и в СССР есть какая-то гниль; однако все это было подлостью. Он встал и спустился по лестнице. «Коммунист имел бы право выбрать молчание, — думал он, — его мнение заранее объявлено, и, даже когда он лжет, в каком-то смысле он никого не обманывает. Но я, я проповедую независимость, и если я использую свое влияние, чтобы замолчать истину, значит, я — мошенник. Я не коммунист именно потому, что хочу быть свободным и говорить то, что коммунисты не хотят и не могут сказать: такая роль часто бывает неблагодарна, однако, по сути, они сами признают ее пользу. Конечно, Лашом, например, будет мне признателен, если я заговорю: он и все те, кто желал бы упразднения лагерей, но не имеет возможности открыто выступать против них. И как знать? Быть может, они попытаются официально что-то предпринять; быть может, давление, исходящее от самих коммунистических партий, заставит СССР изменить свой исправительный режим: совсем не одно и то же — угнетать людей тайно или перед лицом всего мира. Молчание с моей стороны было бы пораженчеством; это значило бы отказаться видеть вещи такими, какие они есть, и в то же время отрицать возможность изменить их; это значило бы бесповоротно приговорить СССР под предлогом нежелания судить его. Если действительно нет никаких шансов на то, чтобы он стал таким, каким должен был бы быть, тогда на земле не остается никакой надежды; то, что делают или говорят, уже не имеет значения. «Да, — повторял себе Анри, поднимаясь по лестнице к Дюбрею, — либо есть смысл в том, чтобы говорить, либо ни в чем нет никакого смысла. Надо говорить. И если только Дюбрей в самом деле не вступил в партию, он вынужден будет согласиться с таким мнением».