Мандарины

— Право? Какое право? Кто дал ей права? — воскликнул Луи. — Эта малявка ни о чем не думает, ничего не чувствует, едва дышит и еще требует права! Вот она — демократия! Нечего сказать.

— А право всем надоедать, откуда вы его берете? — вмешалась Анна. — Посмотрите-ка на этого человека, который мнит себя Ницше потому лишь, что поносит женщину {108}.

— Женщина, перед ней надо падать ниц! — не унимался Луи. — Богиня, да и только! Они принимают себя за богинь, однако это не мешает им писать и какать, подобно всем прочим.

— Ты слишком много выпил и говоришь грубости, шел бы ты лучше спать, — сказал Анри.

— Естественно! Ты их защищаешь! Женщины — составная часть твоего гуманизма, — заплетающимся языком продолжал Луи. — Ты трахаешь их, как любой другой, опрокидываешь их на спину, лезешь на них, но ты их уважаешь. Забавно. Эти дамы всегда готовы раздвинуть ляжки, но хотят, чтобы их уважали. Так ведь, а? Уважайте меня, и я раздвину ляжки.

— А быть хамом составляет часть твоего мистицизма? — сказал Анри. — Если ты сейчас же не замолчишь, я тебя выведу.

— Ты пользуешься тем, что я выпил, — ответил Луи, удаляясь с мрачным видом.

— Он часто бывает таким? — спросила Мари-Анж.

— Он всегда такой, только редко сбрасывает маску, — ответила Анна. — А сегодня он обезумел от зависти.

— Хотите выпить, чтобы прийти в себя? — спросил Анри.

— Очень хочу. Я не осмеливалась пить.

Протянув стакан Мари-Анж, Анри заметил Жозетту, стоявшую напротив Поль, которая, не останавливаясь, что-то ей говорила: глаза Жозетты молили о помощи; он подошел и встал между двумя женщинами.

— У вас очень серьезный вид; о чем же вы беседуете?

— Это разговор женщины с женщиной, — ответила Поль несколько вымученно.

— Она сказала, что не питает ко мне ненависти: я никогда и не думала, что вы ненавидите меня, — простонала Жозетта.

— Послушай, Поль! Оставь патетику, — сказал Анри.

— Никакой патетики, — высокомерно заявила Поль. — Я просто хотела объясниться. Ненавижу двусмысленность.

— Нет никакой двусмысленности.

— Тем лучше, — сказала Поль. И непринужденно направилась к двери.

— Она напугала меня, — сказала Жозетта. — Я смотрела на тебя, чтобы ты пришел освободить меня. Но ты был очень занят, ухаживал за этой чернявенькой.

— Я ухаживал за Мари-Анж? Я? Но, дорогая, посмотри на нее и посмотри на себя.

— У мужчин такие странные вкусы. — Голос Жозетты дрожал. — Эта толстая старуха рассказывает мне, что ты навсегда принадлежишь ей, а ты смеешься с девушкой, у которой ноги кривые!

— Жозетта, мой маленький фавн! Ты ведь знаешь, что я люблю только тебя.

— Что я знаю? — возразила она. — Разве можно что-нибудь знать? После меня будет другая, может, она уже здесь, — сказала Жозетта, оглядываясь по сторонам.

— Уж кому следовало бы жаловаться, так это, пожалуй, мне, — весело сказал Анри. — За тобой чертовски ухаживали весь вечер.

Она вздрогнула.

— Ты думаешь, мне это нравится?

— Не грусти. Ты очень хорошо играла, клянусь тебе.

— Для красивой девушки я была недурна. Иногда мне хотелось бы стать уродиной, — с отчаянием сказала она.

— Да не услышит тебя небо, — улыбнулся он.

— О! Не бойся, оно ничего не слышит.

— Уверяю тебя, ты их удивила, — сказал он, показывая на окружающих.

— Вот уж нет! Они ничему не удивляются, они слишком злые.

— Пошли домой, тебе надо отдохнуть, — сказал он.

— Ты уже хочешь уйти?

— А ты нет?

— О! Конечно хочу, я устала. Подожди меня пять минут.

Анри следил за ней глазами, пока она прощалась со всеми, и думал: «Это правда, они ничему не удивляются; их нельзя ни взволновать, ни возмутить; то, что творится у них в голове, имеет не больше значения, чем их слова». До тех пор, пока они растворялись в далях будущего или во тьме зала, они еще могли создавать видимость, но стоит посмотреть на них вблизи, как сразу становится ясно: тут не на что надеяться и нечего опасаться. Самое печальное не то, что приговор непонятен, а то, что вынесен он вот этими людьми. В конечном счете ничего из того, что произошло этой ночью, не имело ни малейшего значения; его юношеские мечты не имели смысла. Анри пытался убедить себя: «Это не настоящая публика»; хорошо, время от времени в зал будут приходить несколько мужчин, несколько женщин, с которыми стоит вести разговор; но это будут единицы. Братскую толпу, до сердца которой дойдет его истина, ему никогда не встретить: она не существует, а если существует, то не в этом обществе.

— Не грусти, — сказал он, садясь в маленький автомобиль рядом с Жозеттой.

Ничего не ответив, она прислонила голову к спинке сиденья и в изнеможении закрыла глаза. Правда ли, что публика приняла ее сдержанно? Во всяком случае, она так думала. А ему очень хотелось, чтобы Жозетта почувствовала свое торжество, пускай хоть на один вечер! Они молча ехали по узкой улочке и обогнали быстро идущую женщину. Узнав Анну, Анри затормозил:

— Садитесь! Я вас отвезу.

— Спасибо. Мне хочется пройтись, — ответила Анна.

Она дружески махнула ему рукой, и Анри нажал на акселератор: в глазах ее он увидел слезы. «Из-за чего? Наверняка просто так и из-за всего», — подумалось ему. Он тоже устал и от этого вечера, и от других, и от себя самого. «Не того я хотел!»— сказал он себе с внезапной тоской, сам не зная, о чем думал: то ли о слезах Анны, то ли о хмуром лице Ламбера, то ли о разочаровании Жозетты, о друзьях, о врагах, об отсутствующих, о двух минувших годах или обо всей своей жизни.

«Вот она, ваша добыча!» — думал Анри. Когда отдаешь на съедение критикам роман, они кусают по очереди; пьеса — дело другое, тут сразу получаешь в лицо всю грязь, где смешаны воедино цветы и плевки. Верной ликовал: даже разгромные статьи способствовали успеху пьесы. Но Анри смотрел на газетные вырезки, лежавшие у него на столе, с отвращением, похожим на стыд. Он вспоминал сказанные Жозеттой слова и думал: «Известность — это тоже унижение». Привлекать всеобщее внимание — это всегда означает открывать свою душу, унижаться. Любой имеет право пнуть ногой или наградить улыбкой. Анри научился защищаться, у него были свои хитрости; он в подробностях представлял себе лица своих хулителей: честолюбцев, злопыхателей, неудачников, глупцов; те, кто поздравлял его, были не лучше других, однако их симпатия могла сойти за здравое суждение, и таким окольным путем они обретали значимость, которую затем следовало придать их похвалам. «Как трудно дается искренность!» — думал Анри. Истина заключалась в том, что ни брань, ни комплименты ничего не доказывали; и самое обидное то, что они неумолимо заставляли Анри замкнуться в самом себе. Если бы его пьеса была явным провалом, он мог бы считать это случайностью и утешать себя обещаниями; но он узнавал в ней себя и угадывал свои пределы. «Это лучшее из того, что вы сделали» — слова Дюбрея все еще мучили Анри. Его отнюдь не радовало, когда он слышал разговоры о том, что его первая книга остается самой лучшей из всех; но думать, что эта пьеса сомнительного качества превосходит все остальное его творчество, тоже было далеко не так приятно. Однажды он сказал Надин, что избегает сравнивать свои произведения: однако бывают моменты, когда ты обязан это делать, когда другие принуждают тебя к этому. И вот тогда начинаешь задаваться праздными вопросами: «Кто я есть на самом деле? Чего я стою?» Это мучительно и бесполезно, хотя, возможно, было бы трусостью никогда не задаваться ими. Анри с облегчением услышал скрип половиц в коридоре.

— Можно войти? — спросил Самазелль, за ним следовали Люк, Ламбер и Скрясин.

— Я ждал вас.

Все они, за исключением Люка, который с сонным видом волочил опухшие подагрические ноги, казалось, явились требовать отчета; они расселись вокруг стола.

— Признаюсь, я не очень понимаю смысл этого собрания, — начал Анри. — Я как раз собираюсь идти к Дюбрею.

— Вот именно. Решение должно быть принято до того, как вы с ним встретитесь, — сказал Самазелль. — Когда я разговаривал с ним, он проявил крайнюю сдержанность. Я уверен, что он попросит новой отсрочки. Однако Пелтов и Скрясин требуют скорейших действий, и я с ними полностью согласен. Я хотел бы, чтобы в случае несогласия со стороны Дюбрея газета отмежевалась от СРЛ и самостоятельно обеспечила публикацию документов.