Мандарины

— Ну что ж, пожалуй, это именно то, что называют настоящим парижским успехом.

— Как себя чувствует Югетта? — спросил Анри. — Мне сказали, что ей стало плохо, это правда?

— Ах! Ты подвергаешь нервы зрителей суровому испытанию! — ответил Луи. — Заметь, я не из тех, кто негодует; зачем заведомо отказываться от мелодраматических приемов, скажем даже вместе с твоими хулителями, от судилища? Но Югетта похожа на мимозу, она не выдержала и ушла после первого акта.

— Я сожалею! — сказал Анри. — Напрасно ты счел себя обязанным остаться.

— Мне хотелось поздравить тебя, — широко улыбаясь, ответил Луи. — Я здесь наверняка единственный, кто знал юного тюльского лицеиста, так упорно трудившегося. Если кто-то и заслужил успех, так это ты.

На языке у Анри вертелось несколько ответов, однако он не мог ответить коварством на коварство Луи, и без того малоприятно было воображать, что творится в данную минуту в этой завистливой душе, следовало поостеречься вызывать в ней любые бури. Анри прекратил разговор.

— Спасибо, что пришел, и тысяча извинений Югетте, — сказал он, улыбнувшись на прощанье.

Да, воспоминания юности и детства, всплывшие этим вечером, разделить с ним мог только Луи, и Анри вдруг почувствовал к ним отвращение. С прошлым ему не повезло. Анри нередко казалось, что все минувшие годы остаются в его распоряжении, целые и невредимые, словно только что закрытая книга, которую можно снова открыть; он обещал себе, что до конца своей жизни непременно подведет ее итог; однако по той или иной причине такая попытка всегда кончалась провалом. В любом случае для того, чтобы попробовать собрать себя воедино, момент был выбран неудачно: слишком много рук следовало пожать, и под натиском двусмысленных комплиментов он терялся.

— Ну что ж, дело выиграно! — сказал Дюбрей. — Половина людей в ярости, другая половина в восторге, но все предрекают сотни три представлений.

— Жозетта была хороша, правда? — спросил Анри.

— Очень хороша, и притом она так красива, — немного поспешно сказала Анна и с раздражением добавила: — Но ее мать — до чего гнусная ведьма! Я только что слышала, как она сплетничала с Верноном. У нее совсем нет стыда.

— Что она говорила?

— Я потом вам расскажу, — ответила Анна, бросив взгляд по сторонам. — У нее ужасные друзья!

— Это вовсе не ее и ничьи друзья, — возразил Дюбрей, — это весь Париж: нет ничего более жалкого. — Он виновато улыбнулся: — Я убегаю.

— А я останусь ненадолго, чтобы повидать Поль, — сказала Анна. Дюбрей пожал руку Анри:

— Вы зайдете к нам завтра или послезавтра?

— Да, нам надо принять решение, — ответил Анри. — Это срочно.

— Звоните, — сказал Дюбрей.

Он торопливо направился к двери, радуясь тому, что уходит, и не скрывал этого; да и Анна оставалась лишь из вежливости, она чувствовала себя неловко: что же все-таки сказала Люси? «Вот почему Лашом с Венсаном не пришли на ужин, — подумал Анри. — Они все меня осуждают за то, что я компрометирую себя с такими людьми». Он украдкой взглянул на Поль, застывшую немым укором, и, продолжая приветствовать элегантных гостей, которых представлял ему Верной, спрашивал себя: «Это я виноват? Или обстоятельства изменились?» Было время, когда они знали своих друзей и врагов, с риском для жизни любили друг друга и до смерти ненавидели. Теперь любая дружба омрачалась оговорками и обидой, ненависть выветрилась; никто уже не был готов отдать свою жизнь или убить.

— Пьеса очень интересная, — напыщенно произнес Ленуар. — Сложная пьеса. — И добавил в нерешительности: — Я только сожалею, что вы не подождали немного с ее представлением.

— А чего ждать? Референдума? — спросил Жюльен.

— Вот именно. Сейчас не время подчеркивать слабости, которые могут проявить левые партии.

— К черту! По счастью, Перрон решился-таки наконец воспротивиться немного: конформизм ему не к лицу, даже окрашенный в красное. — Жюльен усмехнулся: — Теперь коммуняки устроят тебе такой разнос, что у тебя пропадет желание подпевать им.

— Не думаю, что Перрон злопамятен, — возразил Ленуар с горечью, в которой ощущалось беспокойство. — Одному Богу известно, сколько раз лично мне доводилось слышать грубые окрики со стороны компартии, однако я не позволю себя обескуражить. Они могут оскорблять, клеветать на меня, но им все равно не удастся склонить меня к антикоммунизму.

— Иначе говоря: меня пнут в задницу, а я подставлю другую половину, — со смехом сказал Жюльен.

Ленуар залился краской.

— Анархизм — это тот же конформизм, — ответил он. — Скоро ты станешь писать для «Фигаро».

Он с достоинством удалился, а Жюльен положил руку на плечо Анри со словами:

— Знаешь, твоя пьеса неплохая; но она была бы гораздо забавнее, если бы ты сделал из нее шутовскую комедию. — Неопределенно махнув рукой, он обвел взглядом присутствующих: — Новогоднее ревю со всем этим бомондом — вот была бы потеха.

— Так напиши сам! — с раздражением ответил Анри. Он улыбнулся Жозетте, демонстрировавшей свои золотистые плечи окружавшим ее почитателям; направившись к ней, Анри встретил затравленный взгляд Мари-Анж, которую Луи прижал к буфету; он говорил ей что-то, глядя прямо в глаза и глотая мартини. Мужчины обычно признавали за Луи интеллектуальную привлекательность, однако женщинам он никогда не умел нравиться. Угадывалось скупое нетерпение в улыбке, которой он одаривал Мари-Анж, чувствовалось, что он готов отобрать эту улыбку, как только она подействует; казалось, он говорил: «Я хочу вас, но торопитесь уступить, я не могу терять времени». В нескольких шагах от них Ламбер с мрачным видом предавался думам. Анри остановился возле него.

— Какой базар! — с улыбкой обратился он к нему, пытаясь отыскать в его глазах участие, которого не встретил.

— Да, странный базар, — ответил Ламбер. — Половина присутствующих здесь людей с радостью перебила бы другую половину. Это неизбежно, ты ведь хотел пощадить и волков, и овец.

— Ты называешь это пощадить? Я вызвал недовольство и тех, и других — всех.

— Все — это слишком громко сказано, — возразил Ламбер. — Одно уничтожает другое, и получается нуль. Такого рода скандал — это всего лишь реклама.

— Я знаю, что пьеса тебе не нравится, но это не причина для плохого настроения, — примирительным тоном сказал Анри.

— Ах! Но это так важно! — возразил Ламбер.

— Что именно? Даже если предположить, что пьеса не удалась, разве это так уж важно?

— Важно то, что ты опустился до такого рода успеха! — сдержанно ответил Ламбер. — Сюжет, который ты выбрал, методы, какими ты пользуешься: не означает ли это поощрять самые низкие инстинкты публики? Мы вправе ожидать от тебя других вещей.

— Это смешно! — сказал Анри. — Вы все ждете от меня чего-то: чтобы я вступил в компартию, чтобы я боролся с ней, чтобы я стал менее серьезным или, напротив, более серьезным, чтобы я отказался от политики, чтобы я полностью посвятил себя только ей. И все вы разочарованы, все с укором качаете головой.

— Ты хотел бы, чтобы мы запретили себе судить тебя?

— Я хотел бы, чтобы меня судили по тому, что я сделал, а не по тому, чего я не сделал, — сказал Анри. — И вот что странно: когда начинаешь писать, то к тебе относятся с благожелательностью, и читатели признательны тебе за то позитивное, что ты им даешь; а потом, у тебя только и есть, что долги, и никакого доверия к тебе нет.

— Не беспокойся, критика наверняка будет превосходной, — недружелюбным тоном заметил Ламбер.

Пожав плечами, Анри подошел к Луи, который громко разглагольствовал перед Мари-Анж и Анной; он выглядел совсем пьяным; Луи не выносил спиртного, то была своего рода расплата за его воздержанность.

— Поглядите на нее, — говорил он, показывая на Мари-Анж, — спит со всеми подряд, малюет себе лицо, демонстрирует ноги, подкладывает себе груди и жмется к мужчинам, возбуждая их, а потом вдруг начинает строить из себя недотрогу.

— Но ведь имею же я право спать с кем мне нравится, — жалобным голосом произнесла Мари-Анж.