Мандарины

— Ну как дела? — спросил Дюбрей. — Как пьеса? В целом критика очень хорошая, верно?

Анри почудилось, что этот сердечный голос звучит фальшиво, возможно потому, что у него самого внутри было что-то фальшивое.

— Хорошая, — согласился он и пожал плечами. — Признаюсь вам, что я сыт по горло своей пьесой. Все, чего я хочу, — это иметь возможность думать о чем-то другом.

— Мне знакомо это! — сказал Дюбрей. — Есть что-то тошнотворное в успехе. — Он улыбнулся. — Мы всегда недовольны: поражения тоже малоприятны.

Они сели в кабинете, и Дюбрей продолжал:

— Так вот, нам как раз предстоит говорить о другом.

— Да, и мне не терпится узнать, что вы думаете, — сказал Анри. — Лично я теперь убежден, что в общем Пелтов сказал правду.

— В общем — да, — согласился Дюбрей. — Лагеря существуют. Это не лагеря смерти, как у нацистов, но все-таки это каторга; и милиция имеет право без суда отправлять туда людей на пять лет. Но я хотел бы знать, сколько там заключенных, сколько из них политических, сколько осуждено на пожизненную каторгу: цифры Пелтова совершенно абстрактны.

Анри кивнул головой.

— На мой взгляд, мы не должны публиковать его материалы, — сказал он. — Мы вместе установим факты, которые нам кажутся достоверными, и воздержимся от собственных выводов. Будем говорить от своего имени, строго определяя нашу точку зрения.

Дюбрей взглянул на Анри.

— Мое мнение — совсем ничего не публиковать. И я вам объясню почему. Анри почувствовал легкий удар в сердце. «Итак, правы оказались другие», —

подумал он. И прервал Дюбрея:

— Вы хотите замолчать это дело?

— Вы прекрасно понимаете, что замолчать его нельзя; правая пресса извлечет из него выгоду. Предоставим ей это удовольствие: нам не следует начинать судебный процесс против СССР. — Дюбрей, в свою очередь, жестом остановил Анри. — Даже если мы примем все мыслимые меры предосторожности, люди неизбежно увидят в наших статьях прежде всего обвинение советскому режиму. Я этого не хочу никоим образом.

Анри хранил молчание. Дюбрей говорил решительным тоном; он уже сделал свой выбор и не отступится от него, спорить бесполезно. Он принял свое решение один и навяжет его комитету: Анри останется лишь покорно согласиться.

— Мне надо задать вам один вопрос, — сказал он.

— Задавайте.

— Есть люди, которые уверяют, будто бы вы вступили недавно в коммунистическую партию.

— Так говорят? — спросил Дюбрей. — Кто именно?

— Ходят слухи. Дюбрей пожал плечами:

— И вы всерьез им поверили?

— Вот уже два месяца, как мы ничего не обсуждали вместе, — сказал Анри, — я полагаю, вы не стали бы посылать мне уведомление.

— Разумеется, я разослал бы уведомления! — с жаром возразил Дюбрей. — Это нелепо: как бы я мог вступить в компартию, не предупредив СРЛ и не объяснив публично своих мотивов?

— Вы могли бы отложить такое объяснение на несколько недель, — сказал Анри и с живостью добавил: — Должен заметить, что меня это удивило бы, но я все-таки хотел задать вам такой вопрос.

— Все это слухи! — молвил Дюбрей. — Люди говорят невесть что.

Вид у него был искренний: но если бы он лгал, то именно с таким видом. По правде говоря, Анри плохо понимал, зачем бы Дюбрей это делал; а между тем Скрясин, судя по всему, был абсолютно уверен в том, что говорил. «Мне следовало встретиться с его информатором», — подумал Анри. Доверие подделать нельзя: оно есть или его нет. Его отказ был псевдоблагородным жестом, так как он уже не доверял Дюбрею.

— В газете все согласны с этой публикацией, — бесстрастным тоном продолжал Анри, — Ламбер решил покинуть «Эспуар», если мы промолчим.

— Невелика потеря, — заметил Дюбрей.

— Это создаст трудную ситуацию, ибо Самазелль с Трарье готовы порвать с СРЛ.

Дюбрей на секунду задумался.

— Ну что ж, если Ламбер уйдет, я куплю его акции, — сказал он.

— Вы?

— Журналистика меня не интересует. Но это наилучший для нас способ защититься. Вы наверняка убедите Ламбера продать мне свои акции. А с деньгами я разберусь.

Анри растерялся; ему эта идея не нравилась, совсем не нравилась. И вдруг его озарило: «Это спланировано!» Дюбрей провел лето с Ламбером и знал, что тот собирается уйти. Все становилось на свои места. Коммунисты поручили Дюбрею не допустить досадную для них кампанию и захватить «Эспуар», вмешавшись в руководство газетой; преуспеть в этом он мог, лишь тщательно скрывая свое вступление в партию.

— Есть только одна неувязка, — сухо заметил Анри. — Я тоже не хочу молчать.

— Вы не правы! — сказал Дюбрей. — Представьте себе. Если референдум и выборы не станут триумфом для левых, мы рискуем получить диктатуру гол-листов: сейчас не время для антикоммунистической пропаганды.

Анри внимательно посмотрел на Дюбрея; вопрос заключался не в том, чтобы по достоинству оценить его аргументы, главное было понять, честен он или нет.

— А после выборов, — спросил Анри, — вы согласны все рассказать?

— К тому моменту дело в любом случае будет предано огласке, — ответил Дюбрей.

— Да. Пелтов отнесет свои материалы в «Фигаро», — сказал Анри. — Это означает, что на карту поставлена не судьба выборов, а лишь наша собственная позиция. И с этой точки зрения я не вижу, что мы выиграем, позволив правым взять инициативу. Ведь нам все равно придется определить свое отношение: как мы будем выглядеть? Мы попытаемся смягчить антикоммунистические нападки, не оправдывая открыто СССР, и будем выглядеть двуличными

— Я прекрасно знаю, что мы скажем, — прервал его Дюбрей. — И я убежден, что эти лагеря не обусловлены режимом, как это утверждает Пелтов; они связаны с определенной политикой, о которой можно сожалеть, не ставя под вопрос весь режим. Мы разделим две вещи: осудим принудительный труд, но защитим СССР.

— Допустим, — сказал Анри. — Но ясно одно: слова наши приобретут гораздо больший вес, если мы первыми разоблачим лагеря. Тогда никто не подумает, что мы повторяем заученный урок. Нам поверят, и мы поставим в дурацкое положение антикоммунистов: их обвинят в предвзятости, если они станут усердствовать и пойдут дальше нас.

— О! Это ничего не изменит, — возразил Дюбрей, — им все равно поверят. А они используют в качестве довода наше вмешательство: даже сочувствующие до того, мол, возмутились, что выступили против СССР, вот что они скажут! Это взбудоражит людей, которые иначе не поддались бы.

Анри покачал головой:

— Надо, чтобы левые взяли это дело в свои руки. Коммунисты привыкли к клевете правых, их это не трогает. Но если все левые силы, по всей Европе, выразят возмущение лагерями, то есть шанс поколебать их. Ситуация меняется, когда секрет становится скандалом: СССР, быть может, придет к тому, что пересмотрит свою исправительную систему.

— Это пустые мечты! — пренебрежительно заметил Дюбрей.

— Послушайте, — сердито сказал Анри, — вы всегда соглашались с тем, что мы можем оказывать некоторое давление на коммунистов: в этом, собственно, и состоит смысл нашего движения. Нам представился случай попытаться осуществить его на деле. Даже если у нас есть хоть один слабый шанс добиться успеха, надо воспользоваться им.

Дюбрей пожал плечами:

— Если мы развяжем эту кампанию, то лишим себя всякой возможности работать с коммунистами: они причислят нас к антикоммунистам и будут правы. Видите ли, — продолжал Дюбрей, — роль, которую мы пытаемся играть, это роль оппозиционного меньшинства, не состоящего в партии, но ее союзника. Если мы призовем большинство бороться с коммунистами — не важно в связи с чем, — речь пойдет уже не об оппозиции: мы объявим им войну, а значит, сменим лагерь. Они получат право считать нас предателями.

Анри взглянул на Дюбрея. Он говорил бы не иначе, если бы был замаскированным коммунистом. Его сопротивление убеждало Анри в собственной мысли: раз коммунисты желают, чтобы левые сохраняли нейтралитет, это доказывает, что те имеют на них влияние и, следовательно, такое вмешательство имеет шансы оказаться действенным.