Смотри на Арлекинов !

- Аh! - сказал он. - A whole centure we did not meet!

Облачко, выдохнутое им, отозвалось странным химическим душком. Я однажды попробовал нюхнуть кокаину (от чего меня только вырвало), но тут был какой-то другой наркотик.

Он стянул черную перчатку для одного из тех крепких, обстоятельных рукопожатий, которыми мои соотечественники почитают приличным обмениваться при всякой встрече и расставании, и освобожденная дверь тюкнула его между лопаток.

- Pleasant meeting! - продолжал он на своем удивительном английском (не выставляя его напоказ, как могло б показаться, но прибегая к нему вследствие подсознательного сближения). - I see you are in smoking. Banquet?

Я выбирал оливки, между тем отвечая, по-русски, что да, мы с женою нынче обедаем на людях. Затем я сумел уклониться от прощального рукопожатия, воспользовавшись тем, что приказчица обратилась к нему за новыми распоряжениями.

- Вот несчастье! - воскликнула Ирис. - Нужны были черные, а не зеленые!

Я сказал, что отказываюсь возвращаться за ними, потому что не желаю еще раз нарваться на Старова.

- А, этот мерзкий тип, - сказала она. - Вот увидишь, теперь он явится нас навестить в надежде на "vaw-dutch-ka". Напрасно ты с ним разговаривал.

Она распахнула окно и высунулась наружу как раз в ту минуту, что Ивор вылезал из такси. Послав ему воздухом сочный поцелуй, она прокричала, иллюстративно маша руками, что мы спускаемся.

- Как было бы хорошо, - говорила она, пока мы торопливо сходили по лестнице, - если бы ты носил оперный плащ. Мы бы оба завернулись в него, как сиамские близнецы из твоего рассказа. Ну, теперь скоренько.

Она влетела в объятия Ивора и через миг уже укрылась в машине.

- "Паон д'Ор", - cообщил водителю Ивор. - Приятно видеть тебя, старичок, - сказал он мне с явственным американским выговором (которому я застенчиво подражал за обедом, пока он не буркнул: "Очень смешно").

Ресторана "Паон д'Op" теперь уж не существует. Хоть и не первостатейный, но приятный и чистый, он был особенно люб американским туристам, которые называли его "Pander" (т.е. собственно, "сводник") или "Пандора" и всегда заказывали "putty saw-lay", - и сколько я понял, мы тоже его получили. Яснее всего мне запомнился стекленый ящичек на расписанной золотыми фигурами стене рядом с нашим столом: в нем виднелась четверка бабочек морфо - две громадные, сияющие одинаково резко, и две помельче под ними, слева синяя с белыми полосками, а справа блестящая, как серебристый атлас. По уверениям метрдотеля, их поймал в Южной Америке каторжник.

- А как моя приятельница Мата Хари? - поинтересовался Ивор, вновь поворачиваясь к нам, его растопыренная пятерня так и лежала поверх стола с той минуты, как он повернулся к обсуждаемым "насекомым".

Мы сообщили, что бедный ара заболел, пришлось его умертвить. А машина по-прежнему бегает? Бегает и преотличнейшим...

- Собственно, - продолжила Ирис, тронув мое запястье, - мы решили завтра двинуться в Канниццу. Жалко, Ив, что ты не можешь отправиться с нами, но может быть тебе удастся приехать потом.

Я не стал возражать, хоть и слыхом не слыхивал об этом решении.

Ивор сказал, что если мы пожелаем продать виллу "Ирис", то он знает человека, который возьмет ее сразу. Ирис, сказал он, тоже его знает: Дэвид Геллер, актер. "Он был (повернувшись ко мне) первым ее ухажером, пока тебя не принесло. У нее наверняка где-то спрятана наша с ним фотография - "Троил и Крессида", тому уж лет десять назад. Он играл Елену Троянскую, а я Крессиду."

- Врет, врет, - мурлыкала Ирис.

Ивор описал нам дом, купленный им в Лос-Анжелесе. Он предложил, чтобы после обеда мы с ним обсудили сценарий, который ему хотелось мне заказать, - по гоголевскому "Ревизору" (мы, так сказать, возвращались в исходную точку). Ирис попросила добавки.

- Смотри не помри, - сказал Ивор. - Жутко сытная штука, помнишь, что говорила миссис Грант (их давняя гувернантка, которой он приписывал всякого рода отвратные апофегмы): "Белые черви ждут не дождутся обжору".

- Вот потому-то я и хочу, чтобы меня после смерти сожгли, - заметила Ирис.

Он потребовал вторую или третью бутылку посредственного белого вина, которое я похвалил из малодушной вежливости. Мы выпили за его новую фильму (забыл название), назавтра ей предстояло пойти в Лондоне, а там, надеялся он, и в Париже.

Ивор не выглядел ни особенно хорошо, ни особенно счастливо; он обзавелся порядочной лысинкой, стал весноват. Я прежде не замечал, как тяжелы его веки, как редки и белесы ресницы. Наши соседи, троица безвредных американцев, шумных, хмельных, громогласных, были, возможно, не очень приятны, однако ни Ирис, ни я не сочли оправданной иворову угрозу "заткнуть эти бронксиальные трубы", тем более, что и сам он разговаривал довольно зычно. Честно говоря, я уже с нетерпением ожидал окончанья обеда - и домашнего кофе, - напротив, Ирис, казалось, утвердилась в намерении вполне насладиться каждым кусочком, каждой каплей. На ней было очень открытое платье, черное, ровно смоль, и ониксовые серьги, мой давний подарок. Щеки и руки, лишенные летнего загара, отливали матовой белизной, которую мне пришлось разделить - и может быть, слишком щедро, между юными женщинами моих будущих книг. Блуждающий взор Ивора все примеривался к ее голым плечам, но мне с помощью простого приема, - встревая с каким-то вопросом, - удавалось сбивать этот взор с пути.

Наконец испытание подошло к концу. Ирис сказала, что через минуту вернется; ее брат предложил мне "пойти отлить", но я уклонился, - не то, чтобы я не нуждался в этом, - нуждался, а просто по опыту знал, что говорливый сосед и вид его близкой струи наверняка поразят меня испускательной импотенцией. Сидя в холле ресторана и покуривая, я размышлял о разумности перенесения сложившегося уклада работы над "Камерой люцида" в иную среду, к иному столу, с иным освещением, с иным напором внешних звуков и запахов, - и видел, как мои листки и заметки уносятся прочь подобно ярким окошкам скорого поезда, не останавливающегося на моей станции. Я решил переговорить с Ирис насчет ее идеи, и тут как раз брат и сестра, улыбаясь друг дружке, вышли по разные стороны сцены. Ей оставалось прожить пятнадцать минут.

Номера вдоль рю Депрео едва различимы, и таксист на пару домов проскочил мимо нашей парадной двери. Он предложил сдать назад, но Ирис уже выпорхнула, и я полез следом, оставив Ивора

дому так скоро, что я с трудом настигнул ее. Уже подсунув ладонь ей под локоть, я услышал, что Ивор окликает меня, - ему не хватило мелочи. Я бросил Ирис и заторопился к нему, и как раз поравнялся с двумя хиромантами, когда и я, и они услыхали, как Ирис кричит громко и храбро, словно отгоняя злую собаку. В свете уличного фонаря мы различили мужскую фигуру в плаще, шагавшую к ней с противоположной панели, - он выстрелил с такого малого расстояния, что мне показалось, будто он проткнул ее своим большим пистолетом. Теперь таксист и мы с Ивором следом подбежали уже так близко, что видели, как убийца споткнулся о ее упавшее, съежившееся тело. Но он и не пытался сбежать. Вместо того он встал на колени, стянул берет, расправил плечи и в этой жуткой, смехотворной позе поднял к обритой голове пистолет.

Рассказ, после полицейского расследования (которое мы с Ивором запутали, как могли) появившийся среди прочих faitsdiver в дневных газетах, сводился к следующему, перевожу: русский из "белых", Владимир Благидзе, он же Старов, подверженный приступам умопомрачения, ночью в пятницу обезумел окончательно и, выскочив на середину тихой улочки, открыл беспорядочную стрельбу, первой же пулей убив английскую туристку миссис [фамилия переврана], случайно проходившую мимо, после чего остановился и вышиб себе мозги. На самом деле он умер не там и не тогда, но, сохранив в замечательно прочном котелке осколки сознания, кое-как дотянул аж до мая, в тот год необычайно жаркого. Ивор из какого-то извращенного, словно во сне, любопытства посетил его в весьма специальной больнице знаменитого доктора Лазареффа - в круглом-круглом, в безжалостно круглом строении на верхушке холма, густо поросшего конским каштаном, собачьей розой и прочей кусачей зеленью. Через дырку в мозгу Благидзе улетучился полный набор недавних воспоминаний, зато пациент совершенно отчетливо помнил (по словам русского санитара, хорошо умевшего разбирать речи пытаемых), как его, шестилетнего, водили в Италии в увеселительный сад, и там крохотный поезд из трех открытых вагончиков с шестью молчащими детьми в каждом и с зеленым паровозиком на батарейном ходу, испускавшим через уместные промежутки клуб поддельного дыма, катил по кругу через кошмарно живописные заросли куманики, чьи дурманящие цветы кивали в постоянном согласии со всеми ужасами детства и преисподней.