Страница 13 из 16
Где-то ближе к Рождеству 1929 года она мимоходом сказала мне, что уроки давным-давно прекратились: госпожа Старова уехала в Лондон и, по слухам, к мужу возвращаться не собиралась. Видать, лейтенант, был изрядный повеса.
12.
В один неуловимый миг к концу нашей последней парижской зимы что-то в наших отношениях стало меняться к лучшему. Волна новой привязанности, новой близости, новой нежности поднялась и смела все иллюзии отдаления - размолвки, молчания, подозрения, ретирады в крепость amour-propre и тому подобное, - все, что служило препятствием нашей любви и в чем виноват я один. Более покладистого и веселого товарища я не мог себе и представить. Нежности и любовные прозвища (основанные в моем случае на русских лингвистических формах) вновь воротились в наше обыденное общение. Я нарушал монашеский распорядок труда над моим романом в стихах "Полнолуние" верховыми прогулками с ней по Булонскому лесу, послушными хождениями на рекламные показы модных нарядов, на выставки мошенников-авангардистов. Я поборол презрение к "серьезному" синематографу (придававшему любой душераздирающей драме политическую окраску), который она предпочитала американской буффонаде и комбинированным съемкам немецкой фильмы ужасов. Я даже выступил с рассказом о моих кембриджских денечках в довольно трогательном Дамском Английском Клубе, к которому она принадлежала. И для полноты счастья, я пересказал ей сюжет моего следующего романа ("Камера люцида").
Как-то под вечер, в марте или в начале апреля 193О года она заглянула в мою комнату и, получив разрешенье войти, протянула мне копию отпечатанной на машинке страницы номер 444. Это, сказала она, заключительный эпизод ее нескончаемой повести, которой предстояло вскоре увидеть новые вымарки и вставки. По слова Ирис, она застряла. Диана Вэйн, лицо проходное, но в общем милое, приехав пожить в Париже, знакомится в школе верховой езды со странным французом корсиканского, а может быть и алжирского происхождения, страстным, брутальным, неуравновешенным. Он ошибочно принимает Диану - и упорствует в этой ошибке, несмотря на ее веселые увещания, - за свою былую возлюбленную, также англичанку, которой он многие годы не видел. Здесь перед нами, указывал автор, род галлюцинации, навязчивая фантазия, которой Диана, резвушка и обладательница острого чувства юмора, позволяет Жюлю тешиться на протяжении двадцати, примерно, уроков; но после его интерес к ней становится более реалистическим, и она перестает с ним встречаться. Ничего не было между ними и однако его совершенно невозможно убедить, что он спутал ее с девушкой, которой некогда обладал или думает, что обладал, потому что и та девушка вполне могла оказаться лишь остаточным образом увлечения, еще более давнего, а то и бредовым воспоминанием. Положение сложилось очень запутанное.
Так вот, этот листок будто бы содержал последнее, угрожающее письмо к Диане, написанное французом на туземном английском. Мне надлежало прочесть его так, словно оно настоящее, и в качестве опытного писателя дать заключение, какими последствиями или напастями чревата эта история.
"Любимая!
Я не могу поверить, что ты действительно хочешь
порвать всякую связь со мною. Видит Бог, я люблю те
бя больше жизни - больше двух жизней, твоей и моей
вместе. Ты не больна! Или может быть, у тебя появил
ся другой? Другой любовник, да? Другая жертва твоей
привлекательности? Нет-нет, эта мысль слишком страш
на, слишком унизительна для нас обоих.
Мое ходатайство скромно и справедливо. Дай мне
еще лишь одно свидание! Одно свидание! Я согласен
встретиться с тобой, где ты ни пожелаешь - на улице,
в каком-то cafe, в Лесу Булонь, - но я должен видеть
тебя, должен открыть тебе множество тайн прежде, чем
я умру. О, это не угроза! Клянусь, если наше свида
ние приведет к положительному результату, если, ина
че говоря, ты разрешишь мне надеяться, - только на
деяться, - тогда, о, тогда я соглашусь подождать,
недолго. Но ты должна мне ответить безотлагательно,
моя жестокая, глупенькая, обожаемая девочка!
Твой Жюль."
- Тут есть одно обстоятельство, - сказал я, аккуратно укладывая листок в карман для дальнейшего изучения, - о котором девочке следует знать. Это написано не романтическим корсиканцем на грани crime passionel, а русским шантажистом, знающим по-английски ровно столько, чтобы управиться с переводом самых затасканных русских оборотов. Меня поражает другое, - как это ты, имея три-четыре русских слова в запасе "как поживаете" да "до свиданья", - как это ты, сочинительница, ухитрилась выдумать такие словесные тонкости и подделать промахи в английском, на которые горазд только русский? Я знаю, что способность к перевоплощению - ваша семейная черта, и все-же...
Ирис ответила (с той ее замысловатой non sequitur, которую мне пришлось спустя сорок лет отдать героине "Ardis'a"), что да, конечно, я прав, на нее, должно быть, подействовало чрезмерное обилие путанных русских уроков, она, разумеется, выправит впечатление, попросту дав все письмо на французском, из которого, как ее, кстати сказать, уверяли, русские и переняли целую кучу клише.
- Но дело не в этом, - прибавила она. - Ты не понял, главное в том, что должно случиться дальше, - я имею в виду, логически? Как поступить моей бедной девушке с этим неотвязным животным? Ей не по себе, она запуталась, ей страшно. Куда заведет эта история - в трагедию, в фарс?
- В мусорную корзину, - шепнул я, прерывая работу, чтобы привлечь ее изящные формы к себе на колени, - что я, благодарение Богу, часто проделывал в ту роковую весну 193О года.
- Верни мне листок, - нежно попросила она, пытаясь просунуть ладошку в карман моего халата, но я покачал головой и лишь крепче обнял ее.
Моя подспудная ревность разгорелась бы, взревев, словно топка, если бы я заподозрил, что жена переписала подлинное письмо, полученное, допустим, от одного из жалких, немытых эмигрантских поэтиков с прилизанными волосами, которых она встречала в салонах изгнанников. Но пересмотрев письмо,я решил, что она вполне могла сама составить его, подпустив несколько промахов, заимствованных из французского (supplication, sans tarder), тогда как иные, верно, явились подсознательными отголосками воляпюка, приставшего к ней во время уроков у русских преподавателей или подхваченного в двух- и трехязычных упражнениях из велеречивых грамматик. И потому все, что я сделал взамен блужданий по дебрям нечистых догадок, - это сохранил тонкий листок с неровными отступами, так характерными для отпечатанных ею страниц, в полинялом и потрескавшемся портфеле, который лежит передо мной между иных памяток, иных смертей.
13.
Утром 23 апреля 193О года визгливый зов коридорного телефона застал меня вступающим в полную ванну.
Ивор! Он только что прибыл в Париж из Нью-Йорка на важное совещание, до вечера будет занят, завтра уедет, но хотел бы...
Тут вмешалась голая Ирис и ласково, неторопливо, сияя улыбкой, присвоила трубку вместе с его монологом. Минутой позже (при всех своих недостатках брат ее был милосердно совестливым телефонным говоруном) она, еще улыбаясь, обняла меня, и мы перешли в ее спальню для последнего нашего "fairelamourir", как она называла это на своем небрежном и нежном французском.
Ивор обещал заехать за нами в семь вечера. Я уже надел старый обеденный фрак, Ирис стояла бочком к коридорному зеркалу (лучшему и ярчайшему в доме), слегка покручиваясь в стараньях разгядеть в ручное зеркальце, которое держала у головы, свой темный шелковистый затылок.
- Если ты готов, - сказала она, - может, купишь немного маслин? Из ресторана мы приедем сюда, а он так любит их к послеобеденному коньяку.
Вследствие этого я спустился вниз и перешел улицу, и содрогнулся (стоял сырой безрадостный вечер), и пинком отворил дверь деликатесной лавчонки напротив, и мужчина, шедший за мной, крепкой рукой придержал ее, не давая закрыться. Он был в окопном плаще, в берете, темное лицо его дергалось. Я узнал лейтенанта Старова.