Страница 3 из 7
– А я знаю, чего вы одна! – возвестил он, бросая в таз очищенную картофелину.
Алена отвлеклась от приготовления салата и удивленно вскинула брови:
– Ну, и почему же?
И Женька ляпнул:
– Да кто же вас трахнуть решится, вы ж такая, такая… красивая. Таких, поди, и это… нельзя.
Алена как-то сникла и растерянно опустилась на табурет.
– Это у вас «трахнуть» называется?
– Да, – серьезно подтвердил Женька. – Ну, не только так. Много там словечек разных: натянуть, загнуть.
– Загнуть?
– Поиметь, загнать, палку кинуть, – перечислял он самозабвенно.
Хлоп. Теплая ладошка, пахнущая луком, зажала рот накрепко:
– Женечка-а-а! Нельзя так про любовь! Пони-ма-ешь?!
Он вырвался из плена и усмехнулся по-взрослому, как Санька Кастет, когда про такие дела рассказывал:
– Любить? Ха! Пусть Бобик любит, когда ему Жучка не дает, – и для убедительности сплюнул.
– Жень, – робко начала Алена, но мальчика уже несло.
Он смело выкладывал ей все, что знал о любви, услышанное, подслушанное, сотни раз пересказанное старшими младшим, обросшее немыслимыми подробностями, и грязью, тяжелой, как суглинок на проселочной дороге.
– Женя! Стоп! – Алена хлопнула по столу раскрытой ладонью. – Ты не такой. Ты понимать должен. Хотя, что это я – маленький ты еще…
«Маленький?!» – Женька оторопел… Он ведь так старался! Хотел, было, сказать, что он уже сам пробовал, хотя… что врать-то!
Уставился испуганно на Алену. Сейчас она соберет его вещички и…
Девушка отобрала у него нож:
– Сядь. Ты поговорить об этом хочешь? Давай поговорим.
– Чего уж, поговорим… – вяло согласился Женька, понимая и то, что свалял дурака, и то, что отступать некуда – поди, решит Алена, что он трус или так, языком молол; и уверенно продолжил:
– Че не поговорить, раз такой базар сложился. Видал я, как наши тут Катьку Гусеву из десятого класса…
– Женька! – взвилась девушка, и ее глаза, обычно безмятежные, сошлись в узкую презрительную щелку. – Не дело мужику языком трепать! Катьку, Маньку… Видел, слышал. Даже если сам, потому что и сам будешь. Все это нормально, но никогда… – ее указательный палец с розовым ноготком закачался перед глазами оторопевшего Женьки: – Ни-ко-му! Усек?
– Усек. Я ж не знал. Старшие все, кто, кого. Все говорят.
– Дураки потому что, подлецы и негодяи.
– Подлецы? – слово было непривычным, из другого, киношного мира.
– Подонки и трепачи! – отрезала Алена. И осеклась. – И я хороша. Кто им говорил-то? А мамы и папы рядом нет. Да, Жень, ты молодец, что не побоялся.
– Я ничего, я ж не знал… – бормотал мальчик, но Алена уже не слушала.
Она встала и заметалась по комнате, вскидывая руки:
– Господи! Говорить об этом надо. Кричать! Вы же другие, вас любить никто не учил. Никто! Вы же не знаете, что такое любовь! А как знать будете, если вас никто и не любил?! Пришли ненужными, живете ненужные, одинаковые. Курточки одинаковые, стригут одинаково, мыслить учат одинаково. Штампуют, без души, без сердца, только тело. А тело чаще всего грязь и похабщину знает. Но ведь есть же душа? А, Женька, есть душа?
– Есть, – согласился он, не понимая.
– Любовь… Как тебе объяснить-то. Вот ты меня любишь?
– Тебя? – Женька опешил.
Он мучительно вспоминал все, что знал про любовь. У Кольки из девятого класса с Лизкой любовь, так они по всем углам лижутся. Она вроде как залетала от него. Так говорили. Но… Алену?..
– Вас? – поправился Женька. – Нет. Вас – нельзя.
– Не о том я… Прости. Не так, хотя… ты не понимаешь, – девушка задумалась. – Вот представь, мы идем по улице – и хулиганы. Скажем, часики снять захотели…
Женька представил, как Кастет… (почему именно он?) или кто-то похожий на него схватил ее, такую…такую…
– Убью, – выдохнул.
– Видишь! – обрадовалась Алена. – Значит, я тебе небезразлична, так?
– Так!
– А почему?
– Ты добрая… Вы, – опять поправился Женька. – Не орете, к себе пригласили, и красивая… Ну, не знаю я почему… Добрая. По-настоящему. А даже если бы злая… Нет, вы злой быть не можете.
– Не могу! – кивнула девушка. – Я люблю вас. Мне хочется, чтобы вам было хорошо. А любовь – это желание сделать хорошо тому, кого любишь. И знаешь, любовь – это ведь не только поцелуи Вани и Мани. Любят детей, животных. Я вот Дуняху свою люблю, – Алена кивнула на кошку. – Когда она потерялась, я думала, с ума сойду. Все подвалы обошла. Нам в детдоме надо живой уголок.
– Что? – изумился Женька, представив себе оживший движущийся угол.
– Ну, чтоб еж какой-нибудь жил. Кошки, собаки, попугаи. Вы должны учиться любить. Если сейчас не научитесь, потом даже ребенка своего любить не сможете.
– А его всегда любишь? – спросил Женька осторожно.
– Всегда! Когда не любишь, это уже извращение какое-то. Так природой заведено, – уверенно отозвалась Алена и сбилась. – Инстинкт, понимаешь?
– А этот… инстинкт… он что, у всех бывает?
Алена глянула как-то потерянно, а потом случилось чудо. Она шагнула к Женьке и обняла его, прижавшись щекой, и Женька почувствовал, как горячая капля упала ему на макушку. И еще одна, и еще. Он замер, боясь пошевелиться.
– Жень, тебя тоже мать любила, правда, – солгала девушка.
Мальчишка отшатнулся:
– Любила? Да? Чтоб хорошо было – в камеру…
– Ты знаешь?
– А что, тайна?
– Подожди, Жень, ты ведь не знаешь, почему она так. Может, ей жить негде было, есть нечего. Когда один, можно голодать и мерзнуть. А ребенку такой жизни не хочешь. Сам бы сорок раз умер за него. Может, она и отдала тебя, потому что хотела, чтобы ты жил. Понимаешь меня?
Алена говорила так твердо, что и себя почти убедила. Многословно приводила какие-то примеры, спохватывалась: уж очень нереальная вырисовывалась картина. Дурной мамаше хоть какое-то пособие полагалось, а как одиночке, еще доплачивали бы. Рублей семьдесят пять в месяц набежало бы – Аленина зарплата немногим больше.
Но ведь Женька этого не знал. Он слушал внимательно и теребил край клеенки в белых ромашках; нарисованные цветы морщились и коробились.
Перед Женькой как будто распахнулись двери – и там, за ними, было столько солнца, столько неба! Теперь он видел мать совсем другой, не такой, как мамаши, навещавшие его приятелей.
Молодые и потасканные, красивые и не очень, в кургузых пальтишках ли, в ярких ли курточках, а то и в телогрейках, стянутых накрест пуховым платком, – все они были какими-то пришибленными. Виновато топтались в фойе детдома, оставляя мокрые, грязные следы. Женщины приходили и в ясную погоду, но почему-то казалось, что почти всегда за ними тянется цепочка следов.
Обычно Женька прятался на широком каменном подоконнике окна фойе. И мог бы не открывать тяжелых штор, пыльных и плотных – звуки говорили ему о большем, чем картинки.
Тук-тук-тук! – тяжело, с надрывом выводят дамские туфли или сапоги. Значит, на свиданку пошла. Сейчас по коридору этажа пронесется бойкий шлепот детских сандалий или тапочек. Скрипнет дверь, и слишком громко оповестит о своей радости мамаша:
– Сыночка-а-а-а-а!
Каждый раз в эту минуту Женька огорчался – приходили не к нему. Но потом армия звуков вдруг сообщала что-то совсем иное, настораживающее. Двери в гостевой комнате взвизгивали, потом доносилось церемонное:
– Чмок-чмок-чмок.
И всякий раз говорили – пылко, с киношным жаром:
– Я люблю тебя, люблю!
– Ты придешь? – осторожно.
– Приду! Приду!
Шуршал бумажный пакет, сминаемый объятьем двух родственных тел. Пакет со сладким. Карамельки в блеклых обложках, пачки вафель и печенья. Это очень важно, это как доказательство того, о чем говорилось настолько громко, чтоб слышали сотни ушей, незаметных и таких же чутких, как Женькины. Но все слушали слова, а он – звуки.
– Туки-туки-тук, – цокали каблучки, очень легко, очень торопливо. И Женька радовался, что это не его мать почти бежит в двустворчатую пасть парадного входа и пропадает в ней.